— Да, опять наш блатняка притащил. — Блатняков Таисия не любила. Независимость и даже некоторая снисходительность их поведения, и, наоборот, зачастую легкое, лишь слегка прикрытое заискивание перед ними врачей больно унижали ее.
— А чего не в Ставку?
— Да средненький, видать, блатнячок. Ты давай получше за палатой гляди. Этот лысый, Ватузин, снова баламутит.
— Так он не со зла. Нервничает.
— Не со зла, как же. Не распускай. Их вона сколько. Чуть упустишь — и сядут на шею. Только и будешь бегать.
Медсестра, не споря, кивнула: хоть и сварлива была Воронцова, но к медперсоналу относилась с пониманием, могла, если подольститься, и на ночь подменить. Разведенка.
— …Ну, чего ты опять влезаешь? — напустилась на мужа Шохина, едва закрылась дверь. — Сколько говорила: ведь лежать тебе у нее!
— Чего думал, то и сказал. Зато сама вон больно дипломаткой стала: того и гляди кланяться начнешь.
— Хотела бы я знать, что б с тобой за эти годы без моей «дипломатии» было, — проворчала Ирина Борисовна.
— Да уж как-нибудь обошелся бы, — он посмотрел на одобрительно крякнувшего при последней его реплике соседа. — Что, браток, страшновато?
— Ты, гляжу, больно резвишься, — досадливо, как человек, мысли которого столь легко и внезапно раскрыли, буркнул Ватузин. — Только от судьбы-то, от нее не уйдешь и за бабу не спрячешься.
— Вот это верно, — согласился Шохин. — Резвиться и впрямь не с чего. Хотел бы соврать, что не боюсь, да не могу. Устал. Но что отмерено — дотерплю. И на женщин, между прочим, кидаться не стану.
— Ну-ну, — Ватузин отвернулся, демонстративно натянув на голову одеяло. — Бодрячков мы тоже видывали. Оно поглядим.
— Оно и ладно, — согласился Шохин. Он оглянулся на прислушивающихся больных, придержал едва сдерживающуюся жену. — Ну что, старуха, ничего, вроде?
— Ничего, — согласилась Ирина Борисовна. — Конечно, это не Четвертое управление. Зато разом отмучаемся — и домой. Как раз к настоящей весне выйдем. А там дача начнется. Пегасов саженцы каких-то необыкновенных роз достал. Подумаешь — операция! Что она у нас, первая, что ли! Слышал, что наш доктор сказал?! Чик — и все!
Одеяло соседа осторожно приспустилось, и Шохин поспешно освободился от поглаживающей руки.
— Дачка! Розочки! — раздраженно передразнил он. — Что-то больно распоэзилась. Раскудахталась, понимаешь, и не остановишь.
— Что ты еще болтаешь, дурак?!
— Ну, ладно! — решительно перебил он. — Знаешь, или катись, или давай размещаться! А то ведь я тебя за эти номера быстро отсюда…
— Давай, Мишенька, — поспешно опустив вспыхнувшее лицо, она с нарочитой кротостью вздохнула и от этой способности сдерживаться, что появилась в ней за последние годы, почувствовала умиление.