Эне. Но вы ведь – оскорбленная сторона, стало быть, выбор оружия за вами.
Фенест. Да, я подумывал вызвать его сразиться на арбалетах – за каждым по три стрелы – или же на конную дуэль. Может, он хоть верхом ездит скверно... Да нет, кой черт, совсем запамятовал, что он слывет одним из искуснейших всадников.
Эне. Что же, придумайте иной способ. Вот принц Конде[340] нашел преостроумнеший выход, когда его дворецкий поссорился с лакеем при гардеробе. Оба они были известными храбрецами, и ему не хотелось лишиться ни того, ни другого. Он назначил им местом поединка Валери[341] и объявил, что, будучи слугами принца крови, они должны сражаться верхами, как оно и подобает, когда «слуга короля вызывает барона». Итак, он велел им надеть латы и шлемы, выбрать секундантов, исповедаться, затем громко приказал подвести лучших скакунов, и, когда они взошли уже на монтуары[342] и в щель забрала ничего не видели, кроме голов да неба, конюшие посадили их обоих на пышно разукрашенных овернских мулов; мулы же, как известно, сражаются, стоя друг к другу задом и лягаясь; таким вот образом наши славные рыцари исполнили свой долг, не посрамили своей чести и притом остались целы и невредимы.
Фенест. Ну, надеюсь, мне вы такого не присоветуете, хотя сама выдумка весьма остроумна.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
О пасторе из Глене
Фенест. Однако вернемся к вашему пастору.
Эне. То был пастор из Глене[343], по имени Лафлёр[344],– весьма почтенная личность; во всем поступал он, как положено и соблюдая должную меру. И вот сей достойный человек, возвращаясь с заседания Синода[345] из Ниора, заночевал в Лажоне[346]; не успел он расположиться на отдых, как явился в тот же самый дом монах-францисканец, у коего нос был еще краснее, чем у него самого. Ужаснувшись такому соседству, пастор вышел в сад, где и стал прогуливаться; вскоре туда пожаловал и францисканец; тогда господин де Лафлёр с презрительной миною повернулся к нему спиной, выказывая всяческое нерасположение. Но монах все же обратился к нему – весьма, впрочем, смиренно: «Монсеньор, я прекрасно вижу, что это жалкое одеяние и клобук вам глубоко омерзительны. Тому, кто их носит, они также давно опротивели, но, во имя Господа нашего и милосердия ради, умоляю вас как христианин не отвращать от меня лик ваш, ибо одежды эти, символ лицемерия, не по мне и я твердо решил сменить их на облачение, подобное вашему, вы же должны мне в том поспешествовать, дабы снизошла на меня благодать Господня. Так отбросьте же отвращение, которое препятствует сближению нашему!» Не успел францисканец вымолвить эти слова, как пастор заключил его в объятия и, осыпав всевозможными похвалами, обещал облегчить его судьбу, так что хозяйке, у которой была свободною только одна постель, не пришлось даже уговаривать их лечь спать вместе. А вот что случилось дальше: едва занялся день, наш пастор проснулся и обнаружил, что новый его приятель уже покинул их общее ложе; захотел встать и он, но, поискав, нашел в ногах кровати лишь клобук да серое одеяние и сперва счел, что оно ему снится, однако, поразмыслив, всплеснул руками и ахнул, ибо вспомнил, как хитрюга-монах ругмя ругал свой клобук, обещая сменить его на одежду порядочного человека. Как он ни сокрушался, а необходимость – эта мать всех принимаемых решений, о коих нынче уже шла речь, – вынудила Лафлёра смириться с жестоким обманом. Самое худшее ждало его по прибытии в Глене, где старый сеньор той местности, увидав его в окно сторожевой башни, воскликнул: «Господь милосердный, это что за образина!» – и приказал было побить своего пастора камнями, ибо счел, что вместе с одеянием тот сменил и веру. Но, как аппетит приходит во время еды, так и мне пришла охота рассказать вам еще об одном решении, которое, надеюсь, придется вам по вкусу.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
История с Потро и с дамою из Ноайе
Фенест. Нет, дозвольте-ка сперва мне! Однажды на Новом рынке у меня приключилась ссора и дуэль с господином Монру[347]; дело, правда, обошлось почти одними словами, если не считать того, что он разорвал мне шпагою воротник. Идем мы обратно по улице Сены[348], а кетэн Фриске[349] мне и говорит: «Барон, надо бы вам с Монру надраться». Я ответил, что предпочел бы обойтись, но он и слушать не захотел, а потащил меня за собою по улицам Марэ[350], которое мы меж собою называем Женевскою Лужицей[351]. Гляжу, заворачивает он на Пре-о-Клер[352], и спрашиваю: «В какую же это таверну ведете вы меня надраться?» – «Да в ту, где принято драться, сударь!» – отвечает Фриско. «Ну нет, – говорю я, – вы меня звали надраться, а вовсе не драться; нечего надо мною тешиться, я себя за нос водить не позволю!» – и повернул было назад. «А как же честь?» – кричит он мне вслед. «Ставлю сотню пистолей тому, – отвечаю я, – кто заставит меня драться с этим галантным господином, но только честным путем, а не обманом». И я удаляюсь, полный ужасной решимости, ибо должен вам сказать, что, когда Фриске пригласил меня в компанию с Монру, мне явственно послышалось «надраться» вместо «подраться»; черт бы подрал эту французскую тарабарщину!
Эне. Ладно, оставимте вашу «ужасную» решимость. Теперь мой черед рассказывать. В Пуату водится такой обычай: самые знатные люди снимают комнаты в Ниоре и Фонтенэ, чтобы останавливаться там во время ярмарок, которые устраивают в этих двух городах. Вот и некая госпожа де Ноайе[353] по ярмарочным дням снимала на постоялом дворе у Барбери[354] маленькую комнатку в верхнем этаже. Поскольку на первый день ярмарки она не приехала, в каморке этой хозяин поселил сьёра Сен-Желе де Потро[355]. На следующий день, в два часа пополудни, прибыла и означенная дама. Пока она обменивалась приветствиями с хозяином, ее горничная Изабо, весьма застенчивая девица... (тут я прервусь и объясню вам попутно, что когда один плотник, по прозвищу Стругач, передал через нее письмо для госпожи, то горничная ни за какие коврижки не соглашалась произнести вслух его прозвище, а когда ее стали к тому принуждать, объявила, что скорее даст перерезать себе горло ножом, нежели выговорит столь скверное слово; наконец хозяйка, которой невтерпеж было узнать, кто же ей написал, не добившись от служанки нужного слова ни лаской, ни таской, велит ей объясниться обиняками. «Вот это дело другое! – обрадовалась Изабо. – Он зовется так же, как звали бы любого, кто вас...» – тут-то она и вымолвила самое что ни на есть непристойное словцо). Итак, эта самая девица, поднявшись в комнату, находит на столе красный сундучок, который она, нимало не раздумывая, поддевает под веревки и вышвыривает в окно. Сундук падает на плечо Мартену, слуге Потро. Пока Мартен размышлял над тем, что больше пострадало – его собственное плечо или хозяйский сундук, – подоспел его господин и велел тащить сундук обратно наверх, в комнату, где и столкнулись они с дамою. Тут завязался у них спор, поначалу мирный; наконец понадобилось прийти все же к какому-нибудь решению – ибо, как вам хорошо известно, не все они приводят к дуэли.
Фенест. Да... верно... Все зависит от того, как взяться за дело.
Эне. Вот они и взялись за него, каждый по-своему. Она кричит: «Я не потерплю такого оскорбления!» А он: «Я не потерплю, чтобы мои сундуки выкидывали из окна!» Она: «У меня здесь, на ярмарке, пятьдесят дворян знакомых и родственников, уж они за меня постоят, да и оба зятя моих вам хорошо известны!» Эти слова до того разозлили Потро, что он заявил: «Мадам, ежели ваши зятья так же охотно примут от вас этакий подарочек – вызов на дуэль, – как вы его им предлагаете, то я сумею дать им хороший отпор, благо не могу обещать вам самой хороший напор, ввиду почтенного возраста вашего и всего, что из оного проистекает». Такое замечание донельзя уязвило нашу даму: впервые довелось ей услышать о почтении к своему возрасту, тогда как сама она отнюдь не чувствовала себя женщиною в летах и не собиралась «навешивать запор». Итак, ослепленная гневом, она продолжает препираться. «Вот моя кровать, – восклицает она, – в ней я привыкла спать и именно здесь проведу нынешнюю ночь!» На что Потро возражает следующее: «Вот кровать, в которой провел я минувшую ночь и именно здесь намерен провести нынешнюю!» – «А я говорю, что сама тут лягу!» – кричит дама. Потро: «И я тоже!» Дама: «А я и не говорю, что вы не будете в ней спать, я лишь утверждаю, что я в ней спать буду!»[356] Потро: «А я не говорю, что вам в ней не спать, зато уверен, что уж я-то непременно в нее лягу». Дама: «Ну так я докажу вам мою решимость и улягусь в постель тотчас же!» (Тут Фенест, испустив тяжкий вздох, прошептал: «О решимость, дорого же ты мне стоила!») Эне продолжал: Потро заявил, что поступит так же, как дама, которая уже призвала Изабо, приказав ей раздеть себя. Он кликнул Мартена, чтобы тот помог ему снять сапоги. Вот когда решимость определялась проворством каждого из спорящих. Дама выиграла, скинув платье первой, и Потро достался лишь самый краешек постели. Изабо, задрав нос, говорит Мартену: «Ага, болван, сказали же мы, что будем спать здесь!» – «А мы нешто не будем!» – откликается Мартен. Ну, короче сказать, эти двое последовали примеру своих господ, сперва на словах, только не так долго препираясь, а затем и на деле, то есть в постели; однако, поскольку Мартену пришлось запирать дверь (да он еще и этот пункт оспаривал!), ему досталось местечко на самом краешке. Легко можно догадаться, что было дальше: все четверо, коли уж выпал такой случай, не преминули воспользоваться обстоятельствами. Дама впоследствии оправдывалась перед теми, кто зубоскалил по этому поводу, что ею руководила вовсе не любовь, но желание доказать, что она еще в силах выдержать любой напор и, тем самым, заткнуть рот хулителям ее прелестей.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
О Бурроне. Загадка Филасса
Фенест. Ну, за такой рассказ не грех и выпить, и да здравствует решимость! Но я не хотел бы расстаться с вами, не показав сперва несколько занятных вещичек, которые бедняга Буррон[357] подарил мне за пару дней до смерти.
Эне. Да разве он умер?
Фенест. А как же! Раз-два и готово!
Эне. С новостями, видно, дело обстоит так же.