Вечный странник, или Падение Константинополя

— Ну, судя по этой толпе, государь во дворце у княжны.

— Да, — подтвердил второй гребец. — А они дожидаются его выхода.

— Гребите в бухту. Мне хочется взглянуть оттуда.

Пока гребцы огибали бухту, Магомет размышлял. Да, он помнил, что он — сын Мурада, а исходя из этого легко было представить, чем может ему грозить разоблачение, если он не откажется от своей авантюры. Он отчетливо понимал, что его поимка приведет к долгим и сложным переговорам с его отцом, и, если непреклонный старый воин решит, что месть предпочтительнее выплаты грабительского выкупа, трон может перейти к другому, он же останется в плену до конца своих дней.

Впрочем, было у него и еще одно соображение, которое читатель, возможно, сочтет достойным отдельного абзаца. Мы давно дожидались возможности о нем упомянуть. Принц направлялся из Магнезии (там находился его двор) в Адрианополь, будучи призван туда отцом Магомета: султан выбрал для сына невесту, дочь одного прославленного эмира. Магомет не раз пересекал Геллеспонт из Галлиполи, но на сей раз прихоть привела его в Белый замок — прихоть или перст судьбы, одно, собственно, стоило другого в его глазах. Молча размышляя о том, не стоит ли ему вернуться обратно, он думал, наряду с мыслями о княжне Ирине, о грядущих свадебных торжествах, о своей будущей невесте; любой христианин, осознав суть этих размышлений, неизбежно обвинил бы принца в непоследовательности.

В странах, где многоженство не запрещено, от мужа не требуется любить всех своих жен. Случается, что только четвертой супруге удастся его поработить, только ее глаза возьмут его в рабство, а голос очарует, мудро и навсегда. Магомет действительно думал сейчас о дочери эмира, однако без всяких угрызений совести и, уж конечно, не проводя сравнений. Он ни разу еще не видел ее лица — и не увидит до окончания свадебных торжеств. Думал он о ней лишь ради того, чтобы изгнать из своих мыслей; не может она оказаться такой же, как эта христианка, столь же безупречной и утонченной; помимо этого, он только начинал осознавать, что внешняя прелесть может дополняться прелестью разума и души, а совершенство есть равновесное сочетание всех этих прелестей. Отблески этого совершенства достигли его, когда он смотрел в прекрасное лицо родственницы императора, и в тот заветный час мечты его улетели к ней и вернулись, оживленные теплом и озаренные славой. Одна страсть рождается в уме, другая — в крови, и хотя один плюс один и составляет два, два остается кратным одному.

Разглядывая галеру, Магомет вспоминал истории, которые на Востоке распространены не менее, чем на Западе, он же в них верил свято, в силу рыцарственности своей натуры: истории о прекрасных дамах, запертых в пещерах или неприступных замках, у ворот которых лежат сторожевые львы, о героях с острыми мечами, которые дерзновенно подходят к зверям, убивают их и спасают пленниц, получая за это достойное вознаграждение. Разумеется, если продолжить такое сравнение, то княжна представала пленницей, галера — львом, а он сам — что ж, не имея при себе меча, он опустил руку на рукоять кинжала точно тем же жестом, который бы сделал рыцарь-спаситель, его идеал.

И это еще было не все. В памяти его все еще были свежи откровения индийского князя. Он желал лично увидеть своего соперника. Как тот выглядит? Достанет ли у него мужества выйти на битву? Магомет улыбнулся, предвкушая удовольствие от того, как он будет исподтишка одновременно рассматривать и княжну, и императора. Он опустил платок, посмотрел на свои покрытые бурой краской ладони, расправил складки бурнуса. Личина его была безупречной.

— Доставьте меня к причалу — вон к тому, перед воротами Доброй княжны, — распорядился он, не выходя из образа мирного путника.

Решение было принято. Он пойдет на несказанный риск, примет приглашение княжны. Наш любитель приключений так решительно и бесповоротно откинул все колебания, что на берег, где собралось немало народу, ступил не Магомет, но Абу-Обейда, Поющий шейх — так мы его и станем называть в дальнейшем.

Страж ворот бросил на него косой взгляд и задержал, пока о нем не доложат.

Надо полагать, что в воображении читателя уже сложилась картина: шейх стоит у подножия портика, однако кинуть на эту картину еще один взгляд будет извинительно. В первый момент он как бы внезапно оказался в экзотическом саду. Здесь были лозы, цветущий кустарник, плодовые деревья, раскидистые пальмы; под сенью колонн возникало ощущение простора, в пространства между ними лился солнечный свет. Стояли столы — явно намечалось пиршество. Над головой мягко-кремовым цветом отливал чистый мрамор — он неплохо сохранился, лишь слегка тронутый ласковой рукой времени. Вдалеке, сквозь переплетение зеленых ветвей, неясно различались человеческие фигуры. Оттуда долетали голоса, мелькали яркие одежды; чтобы присоединиться к ним, нужно было пройти через буйство растений, усыпанных цветами, источавшими сладкие ароматы. Утратив мужественность своей расы, греки все больше посвящали себя утонченной изнеженности.

Шейх медленно продвигался вперед под водительством Лизандра — удары его посоха по мраморным плитам придавали ритм шарканью его сандалий, — и наконец все собрание предстало ему полностью.

Он остановился, отчасти подчиняясь воспитанному в нем представлению о приличиях, гласивших, что он должен прежде всего думать об удобствах хозяйки дома, отчасти — чтобы вычленить своего царственного соперника, с которым, как он полагал, судьба скоро сведет его в открытом противостоянии.

Константин сидел в непринужденной позе, опершись левым локтем на подлокотник кресла, подперев щеку указательным пальцем, прикрыв колени плащом. Поза его выдавала задумчивость; лицо под поднятым забралом шлема выглядело спокойным и благожелательным; ничто не выдавало мучительных мыслей, на нем не лежала тень неуверенности — во всем прочем он очень напоминал знаменитого «Il penseroso», которого все любители искусства могут видеть во Флоренции в часовне Медичи. Глаза соперников встретились. На грека это не произвело впечатления. Что он почувствовал бы, если бы оказался в состоянии увидеть за личиной шейха его истинное лицо, мы сказать не можем. Шейх, со своей стороны, вскинул голову и, как показалось, даже стал выше ростом. Ткань головного платка свисала ему на лицо, открывая взору лишь обветренные щеки, негустую бороду и глаза — черные, блестящие. Он чувствовал, что его разглядывают, но его это не смутило; гордость его от этого лишь вспыхнула еще более ярким пламенем.

— Клянусь Пресвятой Девой! — обратился один из придворных к другому, причем громче, чем того требовали обстоятельства. — Нам воистину есть с чем себя поздравить — мы видели царя погонщиков верблюдов.

Самые легкомысленные среди гостей не удержались от смеха, однако княжна Ирина пресекла его, поднявшись.

— Попроси шейха приблизиться ко мне, — попросила она старого слугу; по ее знаку ее дамы теснее прежнего сгрудились вокруг ее кресла.

Фигура княжны в белом платье, с простым золотым браслетом на левом запястье, ленты в волосах — одна красная, другая синяя, двойная нить жемчуга на шее — эта фигура с небольшой головой, безупречно посаженной на покатые плечи, влажные глаза, испускающие фиалковое сияние, щеки, зарумянившиеся от волнения, — эта фигура, столь ярко выделявшаяся среди своего окружения, притягивала к себе всю полноту и внимания, и восхищения; придворные, как молодые, так и старые, отвернулись от шейха, а шейх — от императора. Одним словом, все взоры обратились к княжне, все разговоры смолкли — присутствовавшие ловили каждое ее слово.

Согласно этикету, шейха сначала должны были представить императору, однако, увидев, что княжна собирается выполнить эту условность, он простерся у ее ног. А когда он встал, она сказала: