– Сворачивай камень, – приказал Тристан, – он чуть держится.
Рычаги приподняли тяжелую каменную плиту над окном, бывшую, как мы уже говорили, последним оплотом бедной матери. Она бросилась вперед, хотела удержать камень, вцепилась в него ногтями, но тяжелая каменная глыба, на которую напирало шесть человек, выскользнула у нее из рук и медленно опустилась на землю с помощью железных рычагов.
Мать, увидав, что вход готов, упала поперек отверстия и загородила его своим телом, ломая руки, стукаясь головой о камни и крича чуть слышным голосом, охрипшим от усталости:
– Помогите! Горим! Пожар!
– Теперь берите девушку, – хладнокровно сказал Тристан.
Мать окинула подошедших солдат таким грозным взглядом, что те предпочли бы отступить, чем идти вперед.
– Чего же вы стали! – крикнул Тристан. – Анриэ Кузен, ступай ты вперед!
Никто не тронулся с места.
– Черт вас побери! – выругался Тристан. – Называетесь солдатами, а боитесь женщины!
– Монсеньор, – возразил Анриэ, – да разве это женщина?
– У нее грива, как у льва, – заметил один из солдат.
– Вперед! – скомандовал Тристан. – Отверстие достаточно широко. Полезайте туда по трое в ряд, как при осаде Понтуаза. Пора покончить с этим, черт возьми! Первого, кто вздумает отступить, я разрублю пополам.
Очутившись между угрожавшим начальником и угрожавшей матерью, солдаты поколебались немного, затем решительно двинулись к «Крысиной норе». Увидав это, затворница быстро встала на колени, откинула волосы с лица и снова беспомощно опустила свои исхудалые исцарапанные руки. Крупные слезы одна за другой закапали из ее глаз и побежали по бороздившим ее лицо морщинам, как ручей по проложенному им руслу. И в то же время она заговорила таким умоляющим голосом, так кротко, покорно и жалобно, что вокруг Тристана не один старый рубака, ни во что не ценивший человеческую жизнь, утирал глаза.
– Монсеньор! Господа сержанты! Одно слово! Дайте мне сказать только одно слово. Это моя дочь, понимаете ли вы? Моя маленькая дочурка, которую я считала потерянной! Послушайте, это целая история. Ведь я вас хорошо знаю, – вы добрые, вы всегда защищали меня от мальчишек, бросавших в меня камнями за то, что я вела распутную жизнь! Я знаю, вы не захотите отнять у меня дочь, когда я вам все расскажу. Я была дурной женщиной, и ее у меня украли цыганки. Но я пятнадцать лет хранила ее башмачок. Глядите, вот он. Посмотрите, какая у нее была маленькая ножка. Это было в Реймсе, на улице Фоль-Пен; может быть, вы знавали там Пакету Шанфлери? Ведь это я. Это было во времена вашей молодости. Славные времена, весело тогда жилось. Монсеньор, ведь вы сжалитесь надо мной? Цыганки ее у меня украли и пятнадцать лет прятали от меня. Я считала ее умершей. Представьте себе, друзья мои, умершей! Пятнадцать лет провела я здесь в келье, не разводя огня зимой. Нелегко мне приходилось… Бедный маленький дорогой башмачок!.. Я так плакала, что Господь внял моим мольбам. Сегодня ночью Он возвратил мне дочь. Свершилось чудо. Она жива, и вы не захотите отнять ее у меня, я знаю. Повесьте лучше меня, но не трогайте ее, ведь ей всего шестнадцать лет! Дайте ей насмотреться на солнце. Что она вам сделала? Ничего, да и я тоже. Если бы вы знали, что, кроме нее, у меня нет никого на свете! Посмотрите, как я стара, – ведь это Матерь Божия ниспослала мне свое благословение. А вы все такие добрые, вы не знали раньше, что она моя дочь, теперь же вам это известно. Ах, как я ее люблю! Господин начальник, я скорее согласна дать себе распороть живот, чем видеть царапинку у нее на мизинце! У вас такой добрый вид! Теперь вы понимаете, почему я не хотела отдавать ее? Монсеньор, вспомните свою мать! Ведь вы начальник над ними, не велите им трогать мою дочь! Смотрите, я молю вас на коленях, как молят самого Иисуса Христа! Мне ничего не нужно, я сама из Реймса, там у меня есть клочок земли, доставшийся мне от дяди, Майе Прадона. Я не нищенка. Мне ничего не нужно, только не трогайте моего ребенка! Оставьте мне мою дочь! Недаром же мне ее возвратил Господь, властитель над всеми! Король! Вы говорите, что так приказал король? Ну, велико ли ему будет удовольствие из-за того, что убьют мою девочку? И потом король так милостив! Это моя дочь! Моя! Не короля! Не ваша! Я не хочу оставаться здесь, мы обе уйдем отсюда! Смотрите, смотрите, вот идут две женщины, одна из них мать, другая дочь; их пропускают! Пустите и нас, мы обе родом из Реймса. Вы такие все добрые, господа сержанты, я вас очень люблю!.. Вы не отнимете у меня моей дорогой девочки, этого не может быть? Не правда ли, ведь этого никак не может быть? Дитя мое! Дитя мое!
Мы не в силах описать ее жесты, ее голос, слезы, которые она глотала; она то складывала руки с мольбой, то в отчаянии ломала их. Свою бессвязную, беспорядочную речь она сопровождала душераздирающими улыбками, молящими взглядами, вздохами, стонами, потрясающими душу воплями. Когда она замолкла, Тристан нахмурил брови, чтобы скрыть слезу, навернувшуюся на его глаза, глаза тигра. Он превозмог, однако, эту слабость и проговорил отрывисто:
– Такова воля короля.
Потом он нагнулся к Анриэ Кузену и шепнул ему на ухо:
– Кончай скорее!
Грозный Тристан, быть может, чувствовал, что теряет власть над собой.
Палач и солдаты вошли в келью. Мать не оказала им никакого сопротивления. Она лишь подползла к дочери и, бросившись на нее, прикрыла ее своим телом.