— Что ты несёшь?!
— Ты меня слышала. Я должен знать своих людей и доверять им. Должен понимать их хотя бы в первом приближении. То, что произошло между нами в поезде — зачем это было? Почему ты меня не убила сразу? У тебя было порядка миллиона шансов, призови ты меч — я бы даже моргнуть не успел.
Она быстро отвернулась, но я заметил, что к лицу прилила кровь.
— Ненавижу тебя, — процедила Дэйю сквозь зубы. — Почему ты не сдох, исчерпав чакру, упёртый придурок!
— Я объяснил, почему. Теперь твоя очередь.
Дэйю гневно сопела, сжав кулаки на коленях. И, наконец, заговорила, будто плюясь словами:
— Так бывает, когда духи чувствуют друг друга. Когда хотят объединиться, когда им есть, что сообщить друг другу. С этим бесполезно спорить. Я была как одурманенная, ничего не могла с собой поделать. И попробуй скажи, что
— Да понял, понял. Ладно, обойдёмся без обручального кольца, уговорила.
Кажется, она хотела мне врезать, но сдержалась. И правильно. В контексте такого разговора выглядело бы нелепо, будто часть интимного ритуала. Закончила совсем уж сквозь зубы:
— А ещё — я не убийца. Я не могу убивать.
Я моргнул.
— А ну, повтори?
В руках Дэйю появилась знакомая красная маска. Она ловко натянула её на голову, посмотрела на меня.
— Я — убийца, — сказала враз погрубевшим голосом. — Я могу убить кого угодно. Хоть собственного отца. Гана Бингвена.
Я резко подался вперёд.
— Что? Что ты сказала?
— Сказал. Я сказал: Ган Бингвен — мой отец. По приказу Кианга я убил его. Я не мог ослушаться приказа Кианга.
Дэйю содрала с себя маску и уставилась на меня злыми глазами, в которых стояли слёзы.
— Это он придумал. Кианг. Он забрал меня у родителей, когда я была ещё ребёнком, он учил меня. Хотел сделать из меня убийцу. Но я не могла убивать! Я — слабое ничтожество. Кианг махнул было на меня рукой, но потом ему пришла в голову эта идея. — Дэйю потрясла у меня перед носом маской. — Когда я в ней — я убийца. У меня нет сомнений. Нет угрызений совести. Нет страха. Маска забирает всё лишнее, оставляет только навыки, отточенные, как лезвие меча.
Чувствовалось, что она впервые кому-то обо всём этом рассказывает. Она привыкла молчать, держать в себе, и тут — прорвало. Нельзя было ни жалеть её, ни утешать, она восприняла бы это как оскорбление. Даже увидев у меня в глазах намёк на жалость, кинулась бы на меня с мечом, пусть не как убийца, а как доведённый до отчаяния человек.