— Зря ты так. — Акулина не смотрела на мужа, расправляя складки передника на коленях.
Тот промолчал, тоже не глядя на жену. Та выждала еще немного, слушая, как трещат дрова в печи, и продолжила:
— Митька — добрый хлопец. А Настачку нашу любит. Опять же семья у него хорошая, работящая. Брат вот на поезде робит в Орше.
— Я знаю. — Мартын поднял опрокинутый табурет, поднес его к столу, уселся. Положил руки на столешницу. На жену все так же не смотрел.
— Им с Настой хорошо будет, — увещевала она. — Он и в приймы к нам пойти может. Будет кому помогать тебе с хозяйством. Ты ж знаешь, он тебя слушаться будет. Что скажешь, так и сделает.
Мужчина откусил заусенец на большом пальце правой руки и промолчал.
Акулина дотронулась до локтя мужа:
— А Язэпка…
Ее голос надломился, в глазах заблестели слезы; плечи Мартына всколыхнулись, будто ветер прошелся по верхушкам тутошних сосен.
Женщина протерла глаза уголком передника и закончила:
— Митька тогда плыл, как мог быстро. Не виноватый он. Да и правду сказать — каждый год кто-то топнет. Река же…
Мартын стиснул кулаки так, что руки задрожали от напряжения, и сказал глухо, глядя перед собой:
— Нечего было звать Язэпку с собой. Тогда бы и плыть не пришлось.
— Мартын…
— Нет. Вот тебе мое слово — не дождется он. Сгубил моего Язэпку — а теперь на дочку глаз положил. Ирод!
— Мартын…
— Все.
Он махнул рукой и пошел в сени. Накинул кожух, шапку и вышел на двор. Плюнул с досады и принялся чистить двор от снега, что валил с обеда.
Где-то недалеко раздавались сдержанные, будто задушенные рыдания Насты.
Мартын знал, где она, — за пуней спряталась, по своему обычаю. Но он стискивал зубы и только шибче махал лопатой. Оно хоть и не спасало от горькой пустоты в груди, но хотя бы занимало руки.