– Коллеги ваши, Пироговское общество, бастовать надумали. Изволите ли видеть, недовольны господа доктора нашей властью. А вы, если не ошибаюсь, забастовку не поддержали?
– Кто-то должен лечить больных. Правда, лечить стало нечем. Коек не хватает. Бинтов нет, лекарств нет. Дистрофия. Тиф, – быстро проговорил Михаил Владимирович и встретил холодный внимательный взгляд.
– Вы как врач должны знать, сколько крови и грязи сопровождает рождение ребенка. А у нас рождается новый мир, – произнес вождь с легким раздражением в голосе.
– При рождении ребенка необходима безукоризненная чистота рук. Вы хотите, чтобы я осмотрел раны?
– Раны? Пустяки. Драка. Что делать? Каждый действует, как умеет. Голова у меня болит. Очень болит голова. И, знаете ли, бессонница замучила. Давно, еще в Швейцарии, я обратился к одному медицинскому светиле по поводу болезни желудка, а он сказал, что это мозг.
Последние слова Ленин произнес по-французски: «C’ect le cerveau». И похлопал себя по блестящему, как будто лакированному, черепу.
Подробно, грамотно вождь стал излагать историю своих недугов, визитов к врачам швейцарским, немецким, английским. Он изумительно точно живописал симптомы. Он помнил названия всех лекарств, которые ему прописывали, произносил их по-латыни. Михаил Владимирович подумал, что перед ним идеальный пациент. Аккуратный, исполнительный педант, очень серьезно и ответственно относящийся к своему здоровью.
– А в Лондоне случился такой анекдот. – Вождь вдруг оскалился и начал трястись в странном, беззвучном смехе. – Я покрылся сыпью, весьма неприятной, по всему телу. Надо было сразу к врачу, но английские врачи – дорогое удовольствие. За короткий визит берут гинею. Товарищ Крупская решила сэкономить. Раздобыла медицинский справочник, поставила мне диагноз: стригущий лишай и намазала меня йодом с ног до головы. Я, знаете ли, чуть не помер, пока ехали из Лондона в Женеву. Потом оказалось – никакой не лишай. Воспаление кончиков нервов, грудных и спинных. Вот с тех пор я зарекся лечиться у большевиков. Большевики умеют выступать на митингах и делать революцию, а лечить не могут, ни черта не могут. Разве что пулевые ранения, – он ткнул пальцем в свою забинтованную шею и опять засмеялся, на этот раз смех больше походил на рыдания, на истерику. Лицо налилось кровью, оскал стал мучительным, страшным. Он весь затрясся, задергался.
«Нет ли тут эпилепсии? – подумал Михаил Владимирович. – Впрочем, не похоже. Истерическая психопатия, вот что!»
Он взял руку вождя, посчитал пульс, проверил зрачки, заметил, что радужка странного цвета, красноватая, с желтым отливом, как у лемура.
– Успокойтесь. Нельзя так нервничать. Вы слышите меня?
Ленин услышал. Он успокоился. Да, он был идеальным пациентом. Послушно закрывал глаза и искал пальцем кончик носа, задерживал дыхание, дышал глубоко. Открыл рот, сказал «А-а!», показал горло и толстый, в белом налете, язык.
«Несварение. Слабая печень. Хронические запоры», – машинально отметил про себя профессор и продолжил осмотр.
Вождь свободно двигал челюстью и легко вертел головой, не морщась от боли в раненой шее. Он вытянул здоровую правую руку вперед, пальцы мелко дрожали.
Профессор Свешников старался не задавать вопросов, даже мысленно, самому себе. Он разговаривал с вождем так же, как с любым другим больным.
– Ну поняли что-нибудь? Говорите! – Вождь оскалился и погрозил пальцем. – Только, чур, не врать, не дипломатничать!
– У вас нарушено мозговое кровообращение. Плохие сосуды. Возможно, атеросклероз. Для более точного диагноза нужен анализ крови и спинномозговой жидкости.
– Мозг. Конечно, мозг. А они болтают про умственное переутомление. Сколько мне осталось, как вам кажется?
– Я не предсказатель. Я хирург.