Шумерский лугаль

У меня довольно противоречивое отношение к Индии. Наверное, это взгляд завоевателя: мне нравится территория, пейзажи, животный мир, но раздражают люди, населяющие эту землю. И не то, чтобы мне не нравились именно индусы. В Индии меня бесят все, включая русских, которых там в начале двадцать первого века было, как мне казалось, всего лишь чуть меньше, чем аборигенов. Наверное, раздражение возникает из-за жуткого скопления людей. В Индии надо постоянно смотреть, куда ставишь ногу, иначе наступишь на кого-нибудь, порой на голову, потому что спать могут прямо на тротуаре и даже на краю проезжей части. Я не умею жить, касаясь локтями других. Мне нужно пространство, физическое и духовное. С последним в Индии тоже проблемы, потому что все, кто там обитают, заболевают миссионерством, причем не напористо-агрессивного толка, американского, а липко-вкрадчивого. Янки без церемоний лезут тебя поучать, поэтому так же бесцеремонно посылаешь их, а вот с индусами по национальности или подхваченному менталитету, льстивыми и якобы желающими тебе добра, у меня не получалось расстаться запросто. Я подолгу не могу найти повод послать их туда, куда меня хотят заманить по глупости или наивности, что часто одно и то же, из-за чего злюсь на себя и еще больше на проповедников всего того, что им самим не в радость. Если тебе хорошо, не остается ни времени, ни сил, ни желания привлекать на свое место кого-то. Вот мой командир роты в мореходке капитан-лейтенант Васильев по кличке Чмыренок, командовавший до нас севастопольской гауптвахтой, никого из курсантов не заманивал в военно-морские офицеры. Наоборот — говорил, что мы, бестолочи, никогда не научимся ходить строем.

Мелуххцы внешне похожи на будущих индусов. Впрочем, в Индии будет проживать столько разных народностей, что легко найти похожего на любого обладателя смуглой кожи. Зато внутренне заметно отличались. Особенно склонностью к организации пространства и поступков, с чем у индусов будут неразрешимые проблемы. Если бы структурная логика материализовалась, то превратилась бы в город Мелухха.

Располагался он на правом берегу реки, несущей мутную, светло-коричневую воду, и был больше Лагаша и даже Урука. Пристани были сооружены на берегу канала, под северной и западной крепостными стенами. Канал был шириной метров двадцать, отходил от реки под прямым углом, шел вдоль северной крепостной стены, а потом поворачивал на юг, в большой затон с верфью и длиннющим пакгаузом у западной, поворачивал еще раз под прямым углом и, сузившись метров до восьми, возвращался к реке вдоль южной крепостной стены. На естественном холме в паре километрах от города находилось какое-то странное сооружение, наверное, храм, похожее на Стоунхендж, только камни были намного меньше.

Чиновник, приплывший на лодке с одним гребцом — бодрячок с мясистым рязанским носом-картошкой, скорее всего, таможенник, узнав, что пришли в балласте, предложил стать на якорь на реке.

— Я — энси и лугаль Лагаша, прибыл с государственным визитом, — проинформировал его. — Мне будет удобнее, если мое судно станет к причалу.

— Там нет мест, — сказал таможенник.

— Вижу, как минимум, два, — поймал я его на лжи и показал свободные места.

— Там нельзя стоять, — упрямо повторил таможенник.

Это навело меня на мысль, что не так уж и неправ был купец Аллой, обзывая мелуххцев тупыми ослами.

— Хорошо, постоим на реке, — согласился я. — Доложи своим правителям, что я прибыл по важному делу, жду встречи с ними.

Правил в Мелуххе совет верховных жрецов, что на практике значит — секретари выживших из ума стариков.

— Обязательно доложу, — пообещал таможенник и уплыл на лодке.

До вечера я так и не дождался приглашения. На следующее утро собрался нанести визит без предупреждения, приказал приготовить катер, когда увидел направляющуюся к «Лидде» лодку с тремя гребцами и двумя пассажирами в льняных красных рубахах с рукавами по локоть, как здесь одеваются служители культов. Оба не рискнули подняться на борт по штормтрапу, прокричали с лодки приглашение прибыть в цитадель и сразу устремились в обратную сторону, будто экипаж страдал заразной болезнью, и боялись подхватить ее.

— Поплывешь со мной, — сказал я купцу Аллою.

— А нельзя ли мне остаться на судне?! — испуганно взмолился он.

— Нельзя, — отказал я. — Без тебя мои слова будут звучать неубедительно.

Третьим взял купца Арадму, который владел мелуххским языком. Купцов храмы готовили в эдубе, отбирая из способных к языкам. Арадму владел семью. Русского языка он не знал и не догадывался, как много теряет, особенно, когда случайно роняет что-нибудь тяжелое себе на ногу.

Судовой катер отвез нас к пристани у городских ворот, выходивших к каналу. Возле ворот несли службу — сидели в тени на выступе стены — десятка полтора солдат в набедренных повязках, без доспехов и шлемов, но с небольшими прямоугольными деревянными щитами и изогнутыми бронзовыми кинжалами с длинными рукоятками, какие подошли бы двуручным мечам. Мне подумалось, что оружие больше декоративное, чем боевое, хотя в руках умелого мастера могло быть грозным. Впрочем, хороший боец даже без оружия опасен. Только вот охранявшие ворота на бойцов были мало похожи, напоминали ленивых базарных торговцев. На нас посмотрели с сонным любопытством, после чего один соизволил встать и проверить, нет ли у нас оружия, небрежно похлопав по частям тела, прикрытым одеждой.

Условно город можно было разделить на три части: цитадель, жилую зону и торгово-промышленную. Цитадель располагалась на холме, может быть, искусственном. Она была защищена стенами пятиметровой высоты и восемью шестиметровыми башнями, сложенными из хорошо обработанного камня. Делилась внутренней каменной стеной на две части — верхнюю, где проживали жрецы, руководившие городом, и нижнюю, где они встречались с народом по праздникам и другим важным случаям. К холму примыкали жилая и торгово-промышленная зоны, защищенные стеной такой же высоты, только башен было девятнадцать, включая пять надвратных. Жилая зона была ближе к холму, торгово-промышленная, лавки и мастерские — к реке. Обе состояли из кварталов одно-двухэтажных домов с плоскими крышами, сложенных из камня и сырцового и обожженного кирпича и расположенных на прямоугольных платформах примерно двухметровой высоты, сложенных из обработанного камня и отделенных от соседних улиц, вымощенных каменными плитами и ориентированных строго север-юг и восток-запад. Центральная улица, идущая с севера на юг, была шириной метров десять, остальные — в два раза уже. Как догадываюсь, платформы уберегали дома при разливе реки. Одну из платформ занимал бассейн глубиной чуть более метра, окруженный широкими арками, причем часть его была вполовину мельче, для детей. Мелуххцы очень чистоплотны, моются по несколько раз в день. Этим они напоминают мне индийцев, с той лишь разницей, что, в отличие от своих потомков, следят и за чистотой одежды, домов и дворовых и придворовых территорий. У индийцев в порядке вещей будет, помывшись, облачиться в грязные лохмотья и отправиться по засранной улице в неприбранный дом. Кстати, англичане, колонизировавшие Индию, будут страдать обратной болезнью — ходить в чистой одежде и жить в ухоженных домах, но мыться редко. Уровня чистоплотности мелуххцев англичане достигнут только во второй половине двадцатого века, что абсолютно не помешает им считать себя самыми цивилизованными людьми. На платформы вели пандусы, по одному с каждой из четырех сторон, а с платформ — стоки канализации, причем с отстойниками, в которых оставались тяжелые частицы. На каждой улице с двух сторон шли закрытые канализационные каналы, заделанные битумом так, что вони не было слышно. Может быть, не воняло из-за дождей, ливших каждый день так яростно, что улицы казались вылизанными. Мне припомнилось, что до такой идеальной планировки и ухоженности лишь некоторые западноевропейские города доберутся только в восемнадцатом веке. При всем при этом меня не покидало чувство, что Мелухха умирает. Вроде бы пока все хорошо, да только город казалась нарумяненным стариком, который боится сделать шаг, иначе рухнет и рассыплется.

Может быть, так казалось из-за того, что правили здесь жрецы. По опыту СССР я знал, к чему приводит их правление. Любая религия тяготеет к жесткому консерватизму, перемены губительны для нее, а природа не терпит состояния покоя. Если перестаешь двигаться, становишься пищей для других.