– Неужто к маврам? – осведомился Минайя.
– В первый раз, что ли? – пожал плечами Руй Диас.
– Черт возьми. С тобой не соскучишься.
– Да.
И в эту ночь ему не спалось.
Постель – покрытая попоной охапка соломы под сводом палатки – была жесткой и неудобной, но он к этому давно привык. Спать не давали мысли, которые то появлялись, то пропадали. Обычно он умел выстраивать их в строгом, даже педантичном порядке, отбрасывая лишние и вздорные, в ожидании сна сосредотачиваясь на чем-то приятном. Впрочем, по-разному бывало – ночь на ночь не приходится. Эта вот вышла какой-то смутной. Не впервые, опять же.
Двести копий, думал он, ворочаясь с боку на бок в темноте. Двести человек доверились ему в надежде заработать на пропитание, и он чувствовал свою ответственность за них. Судьба, посланная ему Господом, – а нет такой судьбы, ни счастливой, ни злосчастной, которая не зависела бы от того, кому она досталась, – потащит за собой и судьбы всех его воинов. К добру или к худу, но его удачи или промахи определят их ближайшее будущее.
Два эти слова – «удачи» и «промахи» – упрямо и назойливо стучали у него в голове, исчезали и возникали вновь. Очень трудно наметить верное направление, когда маешься бессонницей, а ночь так легко дает разгуляться тягостным мыслям, страхам, смутным, как призраки, образам.
«…кто зимой пустил бы нас под крышу и дал бы похлебать горячего», – вспомнились ему слова Минайи.
На самом деле больше ничего и не надо. Но, видит бог, это немало.
Двести преданностей, двести жизней.
Покуда он тщетно пытался выбросить из головы эти мысли – не помогла и молитва, – до него издали донесся голос часового, сообщавшего напарнику, что, должно быть, уже пропели вторые петухи и, значит, до рассвета осталось часа три. Руй Диас попробовал сменить позу, улечься поудобнее, но теперь заболело левое колено. Боль была колющая – не слишком сильная, но постоянная. Давняя рана, неизменно напоминавшая о себе в ненастную погоду или когда он слишком долго не двигал ногой.
Чтобы отвлечься, он принялся вспоминать, как получил эту рану: в ту пору Альфонсо и Санчо оспаривали друг у друга отцовское наследство, и под Гольпехерой войско леонцев, усиленное арагонцами, наваррцами и дружественными маврами из халифатов Кордовы и Толедо, сильно потрепали кастильцев. Сам Санчо отстал от своих и непременно попал бы в плен к тринадцати всадникам, если бы не его знаменщик, который убил двенадцать врагов, получив взамен один-единственный удар копьем в колено. Рана была не слишком тяжелой и не помешала Рую Диасу в тот же вечер возглавить атаку на войско Альфонсо, праздновавшего победу в Каррионе. Пустив вперед людей из Вивара, кастильцы незаметно – благо было уже темно и шел дождь – вброд перешли реку Сеа и смяли воинов леонского короля. Сам Альфонсо, разбитый и плененный, был отправлен в монастырь, откуда впоследствии бежал, найдя убежище у мавров в Толедо.
Почти десятилетие отмерила жизнь после всего этого. Побежденный при Гольпехере Альфонсо, которого сам же Руй Диас едва упас от гнева Санчо, сгоряча собиравшегося тут же, на месте, обезглавить брата, – ныне властвует над Кастилией и Леоном. А короля Санчо нет на свете. А бургосский идальго, тот, что, припадая на раненую, обильно кровоточащую ногу, бросился между ними с мечом в руке и не допустил казни – подумать только, за один день он спас жизнь двум королям, – стал изгнанником и вот лежит под парусиновым сводом палатки, не в силах уснуть, и гадает о том, что же будет дальше с ним самим и с воинами, последовавшими за ним в изгнание.
Жизнь, случай, дьявол или еще кто – может быть, и сам Господь Бог, думал Руй Диас, – шутят, конечно, весьма своеобразные шутки.
Уснуть так и не получалось, он опоясался кинжалом, закутался в попону, накинул капюшон и вышел наружу, под звездное небо.
Было холодно.
Бивак представлял собой несколько палаток, приютивших тех, кто некогда позволил себе роскошь обзавестись ими, тогда как все остальные спали на голой земле, в телегах или примостившись у догоревших уже к этому времени костров. Лишь один костер полыхал вовсю, и вокруг него бодрствовали человек десять с оружием – они поглядывали на часовых и берегли покой остальных бойцов. С того дня, как они оказались в здешних неспокойных местах – в приграничье между франкскими графствами, королевством Наварры и Арагона и мусульманской Леридой, – Руй Диас, не доверяя ни маврам, ни христианам, установил такой порядок, чтобы внезапный ночной налет не застал спящих врасплох.
Руй Диас направился к костру. Красноватое пламя со спины подсвечивало фигуры сидевших вокруг. И с каждым его шагом слышней становился голос Галина Барбуэса, напевавшего песенку, которая была в ходу у него на родине:
Песенка напомнила ему о другом. Он невольно и неизбежно подумал о своей жене Химене. Воскресли в памяти ее белокожее податливое тело, ее губы. Ее большие миндалевидные глаза – серые, как дожди в горах Астурии. Эти мысли, напомнившие о разлуке, не то что бередили, а просто рвали душу. Томили невыносимой печалью. И нечем было унять ее. Он был уверен, что женщины определенного сорта, которые иногда сопровождали его войско, или мавританки, предлагавшие себя, – он отвергал их не потому, что не испытывал плотского желания, а чтобы не уронить себя в глазах своих воинов, – не сумели бы утишить его тоски по жене. Слишком долго он был в разлуке с нею и с дочками. Слишком давно не грелся у семейного очага.