Блуждающая река

22
18
20
22
24
26
28
30

 Нотариус поспешно выбежал из таверны, вскочил на свою лошадь, скорее всего радуясь своей свободе. Пыль от копыт его коня улеглась быстрее, чем успокоилась Руала. Джек продолжал стоять с открытым ртом. Он совершенно растерялся. Одно дело для него было предполагать, что есть какое-то завещание, неизвестно с каким текстом, и совсем другое - вот оно, конкретное действие! Руала - единственная хозяйка таверны, которая не только не пытается его полюбить, но, оказывается, согласна нанять его, как слугу!

 От такого унижения лицо Джека налилось кровью, взгляд стал свирепым. Кулаки его невольно сжались. Руала почувствовала, как забилось нервно её сердце в груди. От испуга она почти визгливым фальцетом крикнула:

 -Томми! Томми!

 Лицо Джека мгновенно приобрело выражение покорности.

 -Не надо кричать, мисс! Сейчас позову вашего любимца, - разжав кулаки, пробормотал он и пошёл в сарай. Томми появился в дверях. После происшествия в горах он не помнил о своих отношениях с Руалой и никак не мог вернуться в положение влюблённого.

 -Томми! С этого дня ты будешь занимать комнату Фростена!

 -Но, Руала, я чувствую себя в сарае совсем неплохо! К тому же сарай не так уж и похож на сарай. Там есть всё, что нужно для моих нужд.

 -Я, по завещанию сэра Фростена - хозяйка таверны и хочу, чтобы было так, как я сказала! - капризно притопнув ногой, воскликнуда Руала. - С сегодняшнего дня ты будешь охранять меня от... Руала замялась, увидев в дверях таверны Джека, - будешь моим телохранителем.

 Последние слова Руала произнесла тихо и просительно.

 -Хорошо, Руала, пусть будет так. А где же будет жить Джек?

 -Джеку будет жить просторнее там, где он живёт! - жёстко заключила новоиспечённая хозяйка таверны.

 Жизнь в Долине Безмолвия продолжилась после перестановки должностей совсем в другом направлении. Прибыль от бизнеса в таверне была совсем не на том уровне, что при живом Фростене. Томми стал играть на гитаре, неожиданно для себя, настолько чисто, что мелодии стали привлекать в таверну гораздо больше посетителей.

 Джек, постоянно мрачный, сидел на стуле у входа и заходил в таверну только для того, чтобы проглотить завтрак, обед или ужин. Руки его совершенно перестали терзать гитару. За ту плату, которая теперь ему предназначалась, он не желал и пальцем ударить по струнам. Его день за днём мучил вопрос: где золото Фростена?

 Руале было просто невдомёк, на каком богатстве она восседала! В таверне была комната, в которую никто не мог войти. Да ни Руала, ни Томми и Джек ни разу и не видели, чтобы Фростен открывал дверь в эту комнату. Закрыта дверь и закрыта!

 И чёрт с ней!

 Так думал Джек до смерти Джима Бритнера. Но сейчас комната была просто прикрыта дверью. На легко открывавшуюся западню положены в ряд прочные доски. Расположить в ней что-нибудь было просто невозможно. Она была слишком узка, не более полутора метров шириной. Для чего Фростен отделил от своей комнаты эту часть, трудно было Джеку понять, почему он и мучил себя постоянно этим вопросом.

 О, если бы не это таинственное золото, он ни на час не остался бы в таверне. Только с этим неуловимым запасом жёлтых, тяжёлых песчинок он готов был покинуть этот далёкий от цивилизации уголок Соединённых Штатов Королевства!

глава двадцать третья

Конечно, следовало бы Чарльзу Бредстоуну дать о себе знать, позвать на помощь и выбраться из этого подвала, в котором так странно протекает река. Но то, что он увидел, когда чуть не вывернул шею на сто восемьдесят градусов даже при свете керосиновой лампы, которую услужливо держал над люком полицейский Ронни, Бредстоун потерял над собою власть! Это была дверь, ведущая к тайне! О, уж он-то знал цену таким тайнам! За этой дверью могла притаиться такая сенсация, о которой мечтают сотрудники всех редакций мира!

 Бредстоун стал осторожно раскачиваться, пока слегка не задел ногой дверь. Потом он качнулся сильнее и толкнул дверь увереннее. И в тот момент, когда полицейский почему-то убрал лампу и оставил Бредстоуна болтаться в полной темноте, при столкновении его ног с дверью, верёвка разорвалась. Падение в темноте было для репортёра настолько сильным потрясением, что он завопил так,как если бы его резали, как поросёнка.