— Не очень, — призналась я, — Можно поверить в одного безумца, помешанного на одежде священников, но не двоих. Его дом уже проверили?
— Нет.
— За целый день? Поразительная нерасторопность, капитан. Ведь он же, конечно, крещен? Что вам стоило просканировать его метку и установить, кто он и где живет?
— Извините, госпожа Альберка. Я оставил одну интересную деталь на самый конец. У него не было метки.
— Не крещен? Плохо.
— Он был крещен. Метка удалена хирургически.
— Ого!
— Это… странно, — выдавил Бальдульф, — На удаление крестной метки идут, как правило, только самые безрассудные душегубы. Убийцы, клятвопреступники, еретики… За такой трюк Церковь награждает Печатью покаяния, вплоть до пятого уровня. Прямая дорога в сервусы вроде нашего остолопа, всю оставшуюся жизнь тарелки прибирать да вино наливать. Так что метку удаляют когда уж совсем пути назад нет.
— Именно. Если он был опасным преступником, это объясняет, как он ловко пырнул стражника стилетом, но не объясняет, к чему ему красть грошовую вещицу. Я уже поговорил с отцом Гидеоном. Он очень мягкий человек, и произошедшее воспринял с изрядным удивлением. Прежде у него не случалось краж. Я уточнил, нет ли у него каких либо недоброжелателей, но он ответил отказом. И манипул этот был самым что ни на есть обычным, не принадлежавшим какому-нибудь святому или еще что-то в этом роде. Он сам безмерно поражен этой странной кражей. Вот я и подумал, Бальдульф, вы живете здесь куда больше моего и, несомненно, куда лучше разбираетесь в здешней кухне. Может, вы хоть как-то разберетесь в этом странном происшествии и подскажете мне нужную тропу.
Бальдульф был озадачен. Как и я сама.
— В этом городе много ублюдков среди черни, — сказал наконец Бальдульф, — И я знаю почти всех. Безродные убийцы, скупщики органов, портовые шлюхи, ночные разбойники, мелкие воришки, детоубийцы, шантажисты, гробокопатели, кулачные бойцы… Но, во имя придатков Святого Августа, мне даже в голову не приходит, отчего кто-то решил умереть, спасая никчемную тряпку. Это не просто глупо, это не несет никакой выгоды, а именно выгода управляет всеми этими людьми. Они могут сделать что-то чудовищное, нелепое, странное, безумное, но в корне всегда будет выгода, как в корне мандрагоры всегда находится глаз повешенного. Я ничего подобного не видел за всю службу. Бывало, что крали по мелочи, по-дурному, но чтоб молчать до смерти… И крестную метку вырывать… Не было такого. Видимо, или Господь лишил его разума, или он накачался какой-то дрянью из тех, от которых мозговое вещество кипит.
— Полностью чист, — отрезал Ламберт, — Его тело уже осмотрели. У нас специалисты, конечно, не чета церковным, но тоже кое-что понимают. Никаких следов посторонних веществ в крови, вообще никаких отметок на теле.
— Возможно, вы найдете какие-то следы, но позже. Когда им займутся клерикальные специалисты, — заметила я небрежно, — Однако я сомневаюсь, что они посчитают нужным поделиться этими следами с вашим ведомством.
Ламберт нахмурился. Укол был мелкий, но, видимо, чувствительный. Каждая оса знает, куда вернее вонзить жало.
— Дело о краже, так что веду его я, госпожа Альберка. И передам центенарию, когда хоть сколько-нибудь в нем разберусь. Суд епископа не имеет к нему отношения.
— Напротив. Удаление поставленной при крещении метки — преступление против веры, а значит, клерикалы истребуют его у вас, с согласия графа или без. Вина, Клаудо!
Еще один стакан вина позволил мне найти в озадаченном облике капитана Ламберта нечто забавное. Он старался сохранить лицо, и его безмятежность укрывала его как щитом, но я достаточно хорошо умела читать те мелкие черточки лица, которые, складываясь друг с другом, открывают истинные ощущения своего хозяина. Ламберт был в досаде. Он пришел сюда, где подвергся насмешкам, уязвившими его честь как дворянина, сидел в этом вонючем клоповнике, рассказал все, что знал, в ответ же получил лишь очередную порцию смешков и лишнее напоминание о том, что епископский суд позволяет ему, точно мальчишке у графа на побегушках, заниматься этим только до тех пор, пока сам не обратит свое внимание на дело. И тогда он, барон Невозмутимость, отправится заниматься тем, чем и положено заниматься капитану стражи — ловить карманников, патрулировать ночные улицы и колотить пьянчуг.
На какое-то мгновенье мне даже стало его жаль. Он тоже был частью города, но не исконной, а внедренной в него искусственно, своеобразным протезом, сживленным с некротичной плотью. И он выполнял ту работу, которую должен выполнять протез. Не больше и не меньше.
— Дело тухлое, — сказал Бальдульф без обиняков. Он уже не был так смущен, как в первый момент визита капитана, поэтому говорил спокойнее, в свойственной ему рассудительной и неспешной манере, поглаживая щедро испещренную сединой бороду, — Не знаю я в городе таких людей, которым взбрело бы в голову подобное. Быть может, это была чья-то шутка? Отец Гидеон с кем-то повздорил, вот кто-то и подкупил бродяжку чтобы тот умыкнул у него безделушку. Как щелчок по носу. Только не вяжется это с тем, что дальше было. Из-за шутки на дыбу не идут, это я точно знаю. И стражников не калечат. Такое впечатление, что в этой тряпке было что-то важное. А может, и не она была важна, а самый факт кражи. Поговорить бы с отцом Гидеоном ради этого… Только кажется мне, с графской стражей он вряд ли станет откровенен.
— Не станет, — подтвердил Ламберт, — Мне он показался достаточно открытым, он сам сбит с толку и смущен этой выходкой. Я знаю его уже не один год. И никогда я бы не заподозрил его ни в малейшем тайном сношении с кем бы то ни было. Ему и без того тягостно, что кто-то лишился жизни из-за какой-то тряпки. А еще один покалечен и, быть может, тоже отойдет в мир иной. Значит, или шутка или трюк умалишенного?