Волнолом

– Эхо, – кивнула она задумчиво. – Да, можно и так назвать. Принимаю. Куда нас теперь ведет твоя логика?

– Она возвращает нас к основному вопросу. Какая деталь рассорила барона с девчонкой? Что ты им нашептала? Впрочем, круг поиска можно сузить. Ты утверждаешь, что не копалась в мозгах у Роберта. Похвальная щепетильность…

– Дело не в щепетильности. На кого мне проще воздействовать через разум и чувства? На того, кто более или менее похож на меня. В идеале это должна быть женщина с сильным чернильным зрением…

– …но сойдет и с талантом знахарки. Так? Ведь это две стороны одной и той же медали, как ты однажды заметила.

Она посмотрела на Генриха с уважением:

– Да, совершенно верно.

– Значит, объект воздействия – травница! Еще один кусочек мозаики! Давай же, Сельма, признайся – что она там сболтнула с твоей подачи, если барон от нее сбежал?

– Ты молодец, Генрих, – сказала Сельма, – почти обо всем уже догадался. Правда, тебе немного мешает инерция мышления, свойственная всем людям. Сделай один шаг в сторону, сойди с наезженной колеи, и тебе откроется вся картина. Я уверена, ты сумеешь. Жаль только, что все душевные силы, всю энергию ты тратишь на то, чтобы разрушить мою работу.

– А на что еще мне их тратить? Мир, возникший по твоей милости, очень болен. И дело не только в крушениях и авариях. Неужели не видно, что получилось совсем не то, к чему ты стремилась?

– Ладно. И где же я ошиблась, по-твоему?

Сельма смотрела на него не мигая, и Генрих не мог понять – шутит она или спрашивает всерьез. Но почувствовал, буквально ощутил кожей, что должен ответить если не по уму, то хотя бы по совести. Потому что сейчас ему задали самый главный вопрос за все эти безумные дни. А может, и за последние четверть века.

– Я не историк и не философ, – сказал он, подбирая слова. – Я боюсь делать обобщения, потому что рискую сморозить глупость. Упомяну лишь то, что видел собственными глазами. Я родился и вырос в Стеклянном веке. Был тогда юношей, но уже вполне понимал – что-то идет не так. Экономика не справлялась. А великая идея насчет того, что источник силы – сам человек, поблекла… Стоп, нет. Сформулирую по-другому. Идея-то осталась великой. Просто ее заболтали и замусолили так, что почти перестали воспринимать. И она уже не могла заслонить собой экономическую нелепицу.

Он сделал паузу, но Сельма не торопила.

– Потом была «перекройка». Болтовни стало еще больше – его величество просто не умолкал. Но конкретные вопросы решал не он, а новый канцлер от Железного Дома. Все заполонили машины. В быту стало лучше, а вот на идею плюнули окончательно. Тогда и вмешалась ты.

Она все так же сидела молча.

– Ты вернула Стеклянный век из небытия. Но это – лишь суррогат. Подделка. Потому что история не терпит насилия над собой. В одну реку не войдешь дважды. Идею из отжившего мира не приколотишь гвоздями к новому. Она, идея, осталась где-то там, в прошлом. А без нее можно только орать в «беседке» про былое величие. Забавно, кстати: громче всех орут почему-то те, кто настоящий Стеклянный век и в глаза не видели. Потому что родились, когда он уже закончился.

– Да, – сказала она тихо и грустно, – я не смогла возродить мечту. Получилось не то, чего я хотела. Но я по крайней мере пыталась. А что сделал ты? Сидел и смотрел, как идея покрывается пылью, а потом на нее и вовсе плюют все кому не лень.

– Я не горжусь этим, – сказал Генрих, – но завтра сделаю то, что должен. Избавлю мир от твоих воздействий. И от тебя самой заодно.

– Как я уже говорила раньше – попробуй. Это твой выбор.

Она повела рукой, стирая себя из зеркала. Он отвернулся, потушил лампу и принялся ждать рассвета.