Волнолом

Чернильный слуга, повинуясь ее кивку, шагнул-перетек вперед.

– Давай, Нерожденный.

– Стой! – Генрих выставил руку перед собой. – Не спеши, Ротмайер!

Тот будто споткнулся на полпути.

– Ага! Она зовет тебя Нерожденным, но реальное имя не произносит. Знаешь, из-за чего? Чтобы ты был не человеком, а вещью…

Говоря это, Генрих краем глаза следил за Сельмой. Она не вмешивалась – слушала с интересом.

– Ротмайер – такую фамилию тебе записали. Она досталась от деревенского плотника. Но настоящий твой отец – Роберт фон Вальдхорн. А мать звали Яной. Слышишь? У тебя были отец и мать, как и у всех людей…

Генрих изобразил в воздухе руну «манназ», означавшую «человек». Нерожденный стал обретать черты – почти как минувшей ночью, только на этот раз процесс не остановился на полпути. Лицо и тело оформились окончательно, лишь цвет оставался темным, как у эбеновой статуэтки.

– Беда в том, Ротмайер, что все это – в другой жизни. А в нынешней – тебя нет. Нет, понимаешь? Ты просто не состоялся…

Шагнув к Нерожденному, Генрих начертил у него на лбу вертикальный штрих с косой перекладиной. Руна «наудиз» – «нужда», «лишенья», «беда».

– Ты – лишний, Ротмайер. Сорняк на грядке этого мира. Существовал только до тех пор, пока не мог себя осознать. Но теперь-то ты знаешь, правда? Понимаешь, что тебе здесь не место?

Эбеновая фигура пошевелилась, желая вцепиться Генриху в горло, но одеревеневшие руки перестали повиноваться. Раздался сухой отчетливый хруст, словно ломался хворост. Ноги статуи вросли в грунт, и Генрих увидел чернильным зрением, как корни, спазматически дергаясь, тянут из нее силу. Земля забирала то, что выросло по ошибке. Фигура на глазах иссыхала, теряя последние капли света. Теперь это была лишь мертвая деревяшка, торчащая, как чурбан на забытом капище. Генрих пнул обрубок ногой, и тот рассыпался в трухлявую пыль.

– Ух ты! – азартно воскликнула «фаворитка».

– Ты, я смотрю, не сильно расстроилась.

– Ну, знаешь! Если бы ты с ним не совладал, я была бы разочарована. Что с него взять? Болван – он и есть болван. Только и мог камнями швыряться. Я, правда, думала, ты провозишься дольше. Растешь, Генрих! Но где ты набрался этих огородных метафор? «Сорняк на грядке», это ж надо было додуматься…

– Съездил в оранжерею. Если не нравится про сорняк, можно сформулировать по-другому. Мне вчера подсказали хороший образ. Желая прибить поверх одного пейзажа другой, ты продырявила ткань истории. Вдумайся, Сельма! Дыры зияют! Прежняя жизнь через них отравляет новую! Вот почему у тебя ничего не вышло!

– Еще одна теория?

– Факты! Четыре ритуальных убийства – четыре сквозных отверстия! Но ведь это еще не все! Есть еще две прорехи – это мы с тобой! Да, мы с нашим багажом из старого мира! С нашей неправильной памятью! Ткань вокруг нас рвется еще сильнее, потому что мы не сидим на месте, а мечемся, пытаемся что-то делать…

Он, выдохшись, замолчал. Старый ясень у павильона проскрипел что-то недоверчиво. Мятый бумажный ком, понукаемый ветром, волочился по клумбе, как неуклюжий макет перекати-поля.

– Впрочем, – продолжил Генрих, – одну прореху я только что залатал. Псевдоаптекаря больше нет. Ты понимаешь, что это значит? Твоя конструкция потеряла устойчивость, зашаталась…