Все это вспомнилось мне, когда четыре механических ноги встали на корпус корабля, а внешняя створка люка захлопнулась позади. Вот оно. Унесет ли меня прочь от корабля? Есть ли там что-то, похожее на притяжение? Гравитация? Там вообще хоть что-нибудь есть?
Однако же я по-прежнему был прикреплен к кораблю, и через несколько секунд мне стало легче – хотя, может статься, просто потому, что было уже поздно что-то менять. Затем включилась внешняя подсветка, и я вспомнил, что надо зажечь фонарик на одной из многочисленных металлических конечностей. Сначала я решил, что он не работает, потому что не увидел луча, но потом заметил кружок света там, где фотоны отскакивали от обшивки. И еще от чего-то – от цилиндра раза в два больше, чем внутренние шахты. Я понятия не имел, что это такое, разве что внешняя обшивка ССС, потому что он был слишком велик, чтобы разместить его внутри.
Словно какой-то неуклюжий металлический паук, я полз по изгибу ледяного корпуса «Жукова». Хотя обогреватель набирал обороты, воздух внутри становился все холоднее и холоднее. Я уловил топот железных ног, с тревогой осознав, что это единственный звук, единственное тепло и единственное движение – мое движение относительно корабля – да вообще единственное, что есть в этой треклятой пустой вселенной.
И тут зашевелилось что-то еще.
Оно поднималось над выгнутым горизонтом носа корабля, бесконечно медленно, но все же заметно, как минутная стрелка старинных часов. Поднималось, пока не отразило призрачное пятно света, прямо как луна, о которой говорила полковник Делатур. Но это была не луна, а какой-то бесформенный ком. Он напомнил мне хрупкий пепел, остающийся после сожжения бумажного документа – сохраняются даже черные буквы на коричневом фоне, но все это рассыпается в прах от малейшего дуновения. Прошло, наверно, с полминуты, пока я сообразил, что ком состоит из курток и одеял, в которые Заяц завернулся, чтобы выжить в холоде Полярного Круга. Я навел на него фонарь и увидел окоченевшее фарфоровое лицо, маленькое и белое.
Я ненадолго забыл о холоде, пробивающем броню и искусственный подогрев, и потрясенно охнул, потому что Заяц оказался девушкой с тонким прекрасным лицом. Она промерзла так глубоко, что ткани не успели взорваться при катастрофическом снижении давления, сопровождавшем ее падение в пустоту. И я узнал ее.
Я протянул механическую руку и коснулся ее – и лицо рассыпалось хрустальной пылью. Потом узел, в который было замотано тело, тоже распался, и вереница обрывков медленно-медленно уплыла тонкой кометой изо льда и праха за пределы поля зрения в абсолютную тьму.
Из скафандра меня вытаскивали три человека. Я не мог шевелить ногами и неделю пролежал в изоляторе – после выхода в космос у меня на пальцах, бедрах и заднице появились бледные восковые пятна обморожения.
В каком-то смысле мне повезло – я действительно нуждался в передышке, а не только в лечении, надо было привести в порядок нервы. Иногда будущие герои переоценивают собственную крутизну. Я вот свою переоценил весьма заметно.
Полковник Делатур часто навещала меня. Она избегала банальных вопросов типа «как самочувствие», которые старшие офицеры склонны задавать раненым подчиненным. Мы говорили о разном. Сначала я был склонен считать ее Мафусаилом женского пола, потому что ей было за сорок. Но именно поэтому я смог говорить с ней о таких вещах, которые, скорее всего, не стал бы обсуждать с ровесницей. Особенно о чувстве вины из-за смерти Зайца. Это фарфоровое лицо преследовало меня во сне.
– Значит, вы видели ее раньше, – удивилась она. – Quel miracle[42].
– Да. На мемокубе в каюте генерала. А потом я увидел ее снова, среди пустоты, на несколько лет старше, но вполне узнаваемую, я коснулся ее, и она обратилась в прах и ледяные кристаллы и уплыла. То, что осталось, – все еще вращается вокруг корабля.
Она покачала головой и рассеянно взяла меня за руку обеими ладонями – возможно, потому что та дрожала.
– Знаете, – сказала она очень тихо, – Космическая Служба поддерживает много старых флотских традиций. Мы – как будет по-английски faire des sottises[43]? – мы повторяем всякие глупости касательно формы, «свистать всех наверх» и так далее. А еще мы придерживаемся некоторых старинных флотских суеверий – например, про везучие и невезучие корабли. Я уже начинаю думать, что «Жуков» – невезучий, после всего, что случилось.
Я лежал на койке, в дурацкой хлопковой пижаме, обмороженные пальцы были заключены в эластопластиковые трубки. В какой-то момент, уже не помню, когда именно, мы решили называть друг друга Роберт – она произносила «Робер» – и Мари, по крайней мере, без свидетелей.
Мари сидела на стуле рядом с койкой, так близко, что я мог уловить слабый неопределенный аромат, совершенно точно не типичный для офицеров Космической Службы. Уже довольно давно рядом со мной не было женщины, подчиненные женского пола не в счет, ведь к ним мне было строжайше запрещено прикасаться. С учетом непроизвольных реакций, имевших место ниже пояса, я был рад, что эти части моего тела прикрывала простыня.
Но я все еще не был готов попытать счастья со старшим по званию офицером. Вообще-то мне нужно было задать вопрос, который будил меня каждую ночь ровно в половину третьего, когда в полумраке стерильное окружение казалось особенно мертвым и унылым. Я спросил Мари, не может ли она объяснить, почему Заяц не отозвалась, когда мы колотили в дверь, особенно когда стало понятно, что шахту сейчас откроют и она окажется в открытом космосе.
– Ну, могу сказать, что я думаю об этом.
– S’il vous plaît[44], – сказал я – это была единственная фраза по-французски, которую я знал.
– Думаю, она сделала то, ради чего пробралась на борт. Когда ты ее впервые увидел, она была совсем юной?
ebooksa