Шабан невольно вспомнил, каким он был мальчишкой и с каким увлечением читал Жюля Верна, покупая у букинистов выпуски его брошюр. Тогда он был еще не Арчибальдом Шабаном из Лондона, а Адербалем Айит Шабааном из Деллиса, читающим о людях, путешествующих под водой, летающих по небу или на Луну в поразительных машинах. Прочитанное казалось чем-то далеким и непостижимым, и увидеть такое будущее он почти не надеялся. Потом наступил голод, притеснения кабилов их французскими колониальными хозяевами, а потом и поражение восстания Мухаммеда аль-Мухрани. Шабан был еще слишком молод, чтобы сражаться, но за оружие взялись его отец и дяди, и после разгрома восстания его семья была объявлена в Алжире вне закона, навсегда утратив право говорить на джемаа[105]. Юный Адербаль, не видя для себя будущего на родине, отправился жить среди ромнов – так кабилы, помня о древних римских временах, до сих пор называют всех иноземцев за срединным морем. Он сбежал на Север, подальше от бабушкиных предрассудков и традиций, которым его учили с детства. Юноша отправился на поиски будущего, чтобы заново изобрести себя в рациональном мире. В Англии он начал новую жизнь, став телохранителем богатого человека, и попытался забыть прошлое.
Однако в конечном итоге он понял, что прошлое – это нечто такое, что мы носим с собой, и избавиться от него невозможно. И хотя будущее наступило, оно оказалось не совсем таким, как он предполагал.
Шабан и мальчик шли по Мидуэю мимо закрывающихся на ночь концессий. Как и «Шоу Дикого Запада», они смогли открыться заранее, пока работа по подготовке Всемирной выставки еще завершалась. Некоторые из этих трупп, вроде «Алжирской деревни», расположились еще прошлым летом. И, подобно их «экспозиции», все остальные концессии были в той или иной степени карикатурами на страны, которые они изображали, пантомимами никогда не существовавшего прошлого. Были там ирландцы в зеленом фетре, немцы в баварских кожаных штанах-ледерхозен, лапландцы в мехах, турки в фесках. Но какими бы клоунами частенько ни смотрелись все прочие, Шабана поразило, что худшие унижения были всегда припасены для обитателей африканского континента. Например, туземцы из Дагомеи, лишь недавно завоеванной французами, для развлечения американской публики были выставлены «дикарями-каннибалами». Некогда гордые люди оказались унижены до уровня балаганных кривляк.
Когда они уже подходили к колесу обозрения, за которым расположилась алжирская концессия, Шабана кто-то окликнул. Это оказался один из артистов концессии «Улица в Каире», ставшей самым популярным аттракционом в Мидуэе.
– У нас украли еще одну обезьяну, Шабан, – заявил египтянин на арабском. – Твои кабилы случайно не нарушили пост Рамадана, наевшись рагу из мартышки?
– Держи своих головорезов подальше от наших женщин, Зеваль, – добродушно ответил Шабан, – и я не подпущу своих людей к вашим обезьянам.
Когда они прошли под удлиняющейся тенью колеса обозрения и уже показалась «Алжирская деревня», Мециан вдруг замер и обернулся с тревогой на лице.
– Я потерял книжку.
Он похлопал по карману, потом вывернул голову и осмотрел спину, как будто пропавшая брошюра могла прилипнуть сзади к его рубашке.
Шабан медленно повернулся, пристально глядя под ноги, затем посмотрел туда, откуда они пришли.
– Наверное, ты ее уронил.
Мециан уставился на него распахнутыми глазами.
– Мама меня убьет!
Шабан сочувственно улыбнулся, но не успел ответить, как услышал топот быстро приближающихся шагов. Он резко обернулся, ожидая неприятностей и инстинктивно приняв оборонительную стойку, но расслабился, увидев папашу Ганона, поедателя стекла.
– Амин! – воскликнул Ганон. – Пойдемте быстрее!
Шабан снова напрягся, увидев бурнус Ганона, потемневший на груди от крови.
– Что случилось? – бросился к нему Шабан. – Ты ранен?
Ганон ответил ему непонимающим взглядом, увидел, куда смотрел Шабан, и покачал головой.
– Это не моя кровь, амин. Мы нашли за театром незнакомца, он истекает кровью.
Шабан сжал губы, кивнул:
ebooksa