Мертвая

А я не понимаю. Или… если одни нашли путь, то и другие… И выходит, мы имеем дело с этими самыми тхуга… или нет? Все куда сложнее. А я вот лежу на теплом полу и разглядываю смуглую физию инквизитора.

– Знаешь, – произнес он этак, доверительно, – а я уже начал опасаться, что мы отсюда не выберемся…

– Я видела, как это было…

– Что?

– Все.

– Все – это слишком много…

Статуя… я вытирала пыль и чистила ее особым порошком, который научила готовить бабушка. А ту – ее бабушка,и в ювелирной лавке, наверняка, за голову взялись бы, узнав, из чего он делается, но… статуя сияла. Пол блестел. А я… я была немного другой. Получается, мой предок, попав в колонии, сумел увидеть нечто большее, нежели обилие золота и людей, не способных это золото удержать. И вглубь страны он направился, пытаясь обнаружить… Мою прабабку? Или того, кто способен поделиться силой? Интересно, что бы он делал, окажись она мальчиком? Или… усыновить всегда можно.

Я вздохнула и поднялась. Потрогала голову, которая слегка гудела, пытаясь справиться с новообретенным знанием. И главное, совершенно не понятно, что делать дальше. Хотя… Я огляделась. Раз уж здесь…

– Воды принеси, – я сунула ведро Вильгельму, который стоял у стеночки с видом пренезависимым. – Вон там дверь видишь…

– Здесь и вода имеется?

Имеется. И вода, и холодильные комнаты, где работает заклятье стазиса, установленное ещё моим прапрадедом… и жилые,и даже библиотека с особыми книгами, в которые мне, кажется, пришло время заглянуть.

– Пол помоете, – я вытерла ладони о платье. – А я подоконниками займусь…

– Что? – подобного Вильгельм, кажется, не ожидал.

– Считайте это жертвой… раз уж о другой не озаботились.

Диттер кивнул. Качнулся. И осел на пол.

– Твою ж мать, – Вильгельм закатил глаза. – Говорил я ему… и что теперь с этим болезным делать? Слушай… что ты там про жертву говорила?

…в храме время идет иначе.

И объяснить, как именно иначе, не получается. Иногда минута здесь выливается в несколько дней снаружи, иногда все происходит с точностью до наоборот. Главное, оно движется. Иначе. И эта инаковость не ускользает от внимания чужаков. Вот Вильгельм – мне все ещё хочется назвать его Вольдемаром – присаживается на пол, он кладет два пальца на шею Диттера и хмыкает.

– Жив, засранец мелкий…

– Ты его не любишь.