— Верёвку, на которой его повесят. Отдай её нам. Брось в реку, мы не пропустим.
— Зачем? — совсем опешил сыскарь.
— Нужно, — уклончиво ответила русалка. — Отдай, и будет у нас с тобой полное понимание и дружба.
— Хорошо, я попробую это сделать, — медленно кивнул Титов.
Понять, зачем навьям понадобился этот странный предмет, он даже не пытался. Очевидно, что через него они собирались как-то достать Горбача на том свете, но лезть ещё и в эти сферы поручик не хотел совершенно.
Русалка таким ответом вполне удовлетворилась, и Натан поспешил догнать уже нырнувшего в проход арестованного. Вновь вспомнилась проблема отсутствия фонаря, но здесь выручил уже сам беглец: он как-то умудрился не потерять и не разбить свой светильник, и включил его теперь без всяких просьб и напоминаний.
Потрясение от столкновения с русалками оказалось очень серьёзным: всю дорогу по подземелью вещевик вёл себя как автомат — двигался, делал что велели, ничего не спрашивал и не возражал, бежать тоже не пытался, даже по сторонам почти не смотрел.
Слегка отпустило его только на поверхности, под лучами солнца, но здесь уже пришёл черёд сыскарей вздрагивать: из подземелья Горбач вылез совершенно седым. При тусклом освещении внизу это было незаметно, а сейчас Титову и Брамс понадобилось несколько минут, чтобы привыкнуть к новому облику арестованного.
Шофёр тоже всю дорогу нервно косился на нового пассажира и напряжённо — на сыскарей. Кажется, раздумывал, что настолько страшное те успели сотворить с подозреваемым за минувшие с их ухода полчаса.
До Департамента ехали в молчании: темы для разговоров были, но не для посторонних ушей, тем более вещевичка сидела впереди, не перекрикиваться же. Натану очень хотелось поблагодарить Аэлиту за её решительность и вообще поведение там, на поляне, обсудить с ней странности подводного тоннеля, поделиться вспомнившимися снами, которые вдруг оказались вещими. И вообще, просто на пару минут оказаться с ней вдвоём, чтобы еще раз обнять, поцеловать и окончательно успокоиться, выбросив из головы недавнее происшествие.
Εщё, конечно, хотелось расспросить Горбача, но и это занятие стоило отложить до более подходящего времени и места. К тому же не так уж далеко было ехать.
Первым делом пристроив нового арестанта в камеру и оформив все сопутствующие документы, Титов решил проведать Меджаджева и отпустить того с миром: поручик не видел смысла задерживать вещевика дольше. И вовремя, потому что буквально в этот же момент с последним прощался уже знакомый Натану психиатр.
— Здравствуйте, Иннокентий Илларионович, — обратился к нему, перехватив на выходе, Титов и жестом попросил охрану оставить пока Меджаджева в допросной. Прикрыл дверь, оставшись в коридоре с Аэлитой и Лопухом.
— А-а, здравствуйте-здравствуйте! — разулыбался профессор. — Живая вода, мёртвая вода, как же, как же, помню-помню!
— Да, это мы. А как вы, кстати, вообще определили, что я живник? — спросил поручик совсем не то, что собирался. Но профессор вопросу не удивился и ответил, насмешливо подмигнув:
— Не вы лично — живник, а вы вместе — середник. — И тут же продолжил, не давая Титову найтись со следующей репликой: — Значит, это вы пригласили меня поговорить с тем несчастным?
— Я. А почему несчастным? И вообще, что вы можете о нём сказать? Он нормален? — сосредоточился на деле Натан, решив не возвращаться к прежней теме. Ну знает Лопух о Яви и Нави, так ему это профессией предписано: отличать настоящих чертей от порождённых неумеренными возлияниями. А вот подозрений в навьем происхождении психиатра у Натана как раз не было: чутьё подсказывало, что это человек, просто несколько более просвещённый, нежели прочие. Вроде Элеоноры.
— Нормален — да, но весьма подавлен. — Лопух посерьёзнел и подобрался и как-то вдруг действительно сделался похожим на «настоящего» профессора, то есть человека серьёзного, умного, рассудительного, а не дурашливого колобка со странной манерой обхождения.
— Подавлен?
— Его психика в изрядной степени истощена. Довольно странно говорить подобное о таком на первый взгляд полном жизни и сил мужчине, но он, по-моему, на грани самоубийства. Впрочем, я не возьмусь утверждать это наверняка, он с трудом идёт на контакт, и не исключено, что это просто домыслы. Будь моя воля, я бы его не оставлял без постоянного наблюдения, однако, увы, проку от этого не будет, разве что привлечь к делу родных или друзей. Не представляю, чем бы мы могли ему помочь: если человек не желает жить, заставить его невозможно. Он столь сильно раскаивается в содеянном?