— Язва…
— Я ныне твоя язва, — с немалой гордостью произнесла панна Цецилия, — потому меня слухай. Овсяночка, она поутру хороша. И льняное семя надо запаривать, пить…
Эта женщина будет его учить, что с язвою делать? Да он доктор, если подумать…
— Эх ты, горемыка, — панна Цецилия поправила одеялко. — Отдыхай… мой покойный супруг тоже этаким от промышлял… только поменьше… кости там, зубы…а ты ишь как… молодец. Не переживай, я местных хармальщиков знаю. А если не я, то дядя Йося сподмогнет… у дяди Йоси много полезных знакомых… а ты от глаза закрывай. Поспи.
Пан Штефан послушал.
Он закрыл глаза и как-то легко и сразу провалился в сон. Где-то на грани его еще он ощутил, как упало на ноги нечто тяжелое и живое. Придавило. Заурчало.
И стало вдруг так хорошо.
Тепло.
Спокойно.
Панна Цецилия, оглядев приснувшего жениха, улыбнулась. Гляди ж ты, не обманула Сонечка, хорошее зелье… дай-то Боги, не выветрится до завтрего, пока в храм, а там… там уж Цецилия сумеет убедить супруга, что это ему немалое счастье выпало.
Главное, чтоб не окочурился до срока.
…поберечь.
…ишь какой слабенький, беленький… умненький… ничего, она уж как-нибудь да откормит, обиходит… это раньше он жильцом значился, человеком посторонним, ныне же — свой, родный…
Цецилия удовлетворенно кивнула.
Жизнь ее заиграла новыми красками.
Глава 18. Где высшая справедливость принимает странные формы
Гостиная.
Свечи. Медный канделябр на столе. И свет отражается на лаковой поверхности столешницы. Впрочем, лак покрыт изрядным слоем пыли, отчего кажется, будто свет этот исходит изнутри темного дерева. Панна Белялинска полулежит в кресле, прижавши ко лбу надушенный платочек. В другой руке она держит флакон с нюхательными солями. Время от времени она приподнимает руку, будто желая поднести флакон к носу, но одумывается, а может, лишается сил или скорее уж изображает несказанную усталость, и рука падает…