— Таких даров и врагам не пожелаешь, — матушка погладила руку. — Полиции не бойся. Снятие проклятья преступлением не считается, как и все, что за оным снятием последует. Если Белялинска дошла до такого, то… боги ей судьями.
Матушка коснулась лба.
— Этого тоже не больно-то слушай. У него свой интерес. Небось, уже примеряется, как бы силу твою использовать…
— Во благо семьи…
— Горазды петь… благо, благо… а на самом деле привязаны к камню своему, сидят, что собаки на цепи… трясутся над каждой каплей силы. Я потому и ушла, что…
— Сбежали и что? Растратили уникальный дар попусту. Я же вижу, выгорели почти дотла… к слову, если вы вернетесь, вам тоже придется…
— Вон пошел, — жестко произнесла матушка. — Молод еще мною командовать. Ишь ты… распустили тебя…
Как ни странно, Геральд послушался.
Встал.
И вышел. И лишь у самой двери, не оборачиваясь, будто говорил не с Гражиной, бросил:
— Вашей матери недолго осталось…
Маменька лишь вздохнула.
И когда дверь закрылась, обняла Гражину, а та уткнулась носом в теплую маменькину шею, от которой пахло восточными духами — прежде Гражина терпеть-то их не могла — и еще самую малость потом. Хотелось плакать.
И скулить.
И забраться под одеяло, свернуться клубочком и лежать, лежать, ждать, когда же маменька мириться придет, принесет пряник расписной и молоко в старой глиняной кружке.
— Ничего, деточка… ничего не бойся… мы справимся… и помни, никому из них ты ничего не должна…
Гражина только всхлипнула.
…утро.
Себастьян не сразу сообразил, где находится и что за женщина на ухо сопит.
Во сне старший следователь выглядела милой и почти беззащитной. Морщинки разгладились. Улыбается вот, видать, снится что-то хорошее. Руку Себастьянову обняла, пузырики пускает.