Себя.
И Катарину.
— После нынешней ночи, — голос звучал глухо, надсадно. Да и горло драло хорошенько, этот ли мир, иной ли, а лечится надо, — я надеялся, что мы перейдем на более… личное общение.
Фраза получилась донельзя глупой.
Но хорошо, что он в принципе разговаривать способен.
— С тобой все в порядке? — спокойно повторила вопрос Катарина.
Нет.
И еще некоторое время не будет. Но разве воевода может позволить себе слабость? В толпе наверняка есть наблюдатели, как же, пропустит Лев Севастьяныч этакое событие. И потому надобно улыбнуться да пошире, чтоб улыбку эту точно не пропустили.
Ручку даме предложить.
И обратить свой взор на некроманта. Он старался. И не его вина, что у Себастьяна шкура тонковата для чародейства этакого. Впрочем, Зигфрид, кажется, ничего не заметил. Он сосредоточенно вывязывал из серой мглы некое подобие клетки, в которой выла и металась душа.
— Прошу прощения, — сказал некромант, не отрываясь от увлекательнейшего занятия. — Но его душа еще не до конца смирилась с нынешним состоянием. Да покойный и при жизни не отличался смирением… полагаю, на нем и крови имелось изрядно, а это всегда затрудняет работу.
Душа взревела и попыталась стянуть серый мрак.
— С невинными душами работать проще, а этот уже почти демон. Малый, слабый, но перерождение началось…
— Значит, демоны — это…
— Не рискну говорить за всех, но многие изначально были людьми. Душа бессмертна, но порой бессмертие — это бремя… с другой стороны, боюсь, не ошибусь, сказав, что существа, подобные этому, так уж тяготятся своим существованием.
Он расчертил клинком ладонь и, прижав к серой стене, произнес слово.
И слово это было громом.
Беззвучный, он всколыхнул небеса, едва не расколов их, бесстыдных. И стены серые стали камнем, а тварь упала на дно колодца, завыла, заскулила.
— Говори, — велел некромант.
— Невиновный я! Он сам меня… сам меня… — с твари слезала шкура, лохмотьями и кусками, и из-под нее проглядывало нутро, жалкое и скверное, гниловатое, хотя все одно человеческое.