— А как ты сюда попал? — спросил кто-то.
— Об этом после расскажут вам Билль и Ларри: сейчас на это нет времени. Одно только я еще должен сказать — тем, что я здесь нахожусь, тем, что мы можем надеяться на спасение, мы обязаны Марипозе.
— Да здравствует Марипоза! — раздалось в толпе. — Да здравствует Марипоза!
— Еще одно друзья! Через две — три недели сюда приедет новый транспорт, его будет сопровождать белая яхта, которая привезет к нам Генри Брайта собственной персоной.
Оратор ничего не мог видеть в темноте, но он словно ощущал, какой дикой злобой исказились лица, какой безумный гнев загорелся в бессчетных парах глаз, как сжались в кулаки руки.
— Товарищи, — голос оратора слегка дрожал, — я надеюсь, я уверен, что это судно привезет нам помощь и спасение. И об этом все подробности расскажут вам Билль и Ларри.
Толпа глухо забушевала, неясные возгласы смешивались с шумом волн. Можно было разобрать только отдельные слова: «Генри Брайт»! Судно! И еще одно слово, которое, сгущаясь во мраке леса, словно облекалось в плоть и кровь и потрясало невидимыми грозными кулаками: «Месть! Месть!»
Утомленный от напряжения оратор, уже собиравшийся спуститься с каменной трибуны, еще раз обратился к толпе:
— Не месть, друзья, а справедливость! Мы учиним суд над убийцами и вынесем приговор. И знайте: это только начало, — его голос звучал грозно, заглушая шум волн, подгоняемых предрассветным ветром. — Не только этот роскошный клочок земли, созданный точно на радость и наслаждение людям, превращен в адский остров благодаря жадности и преступному эгоизму одного человека. Нет, весь мир, со всей его красотой и возможностью всеобщего счастья, благодаря капиталистическому строю и его поборникам и прихвостням, стал адским миром для эксплуатируемых масс. И там их мозг и способность рассуждать разрушались ядовитыми парами, которые зовутся — религией, школой, прессой. Но утренний ветер, дующий с востока, постепенно развеет эти ядовитые пары, омертвевший мозг проснется к новой жизни; безжизненные глаза научатся смотреть, согбенные спины выпрямятся, ослабевшие руки, схватятся за оружие! Было время, когда пролетарии жили словно на уединенных островах, отрезанные друг от друга, беспомощные и обреченные на бессилие. Но ныне судно, с развевающимся на мачте красным знаменем, несет весть от одних к другим, весть о победной борьбе, весть о поражениях, которые нужно загладить. Пролетарский мир — един в своем стремлении, в своей цели; стоит только захотеть, и пролетарии разобьют врагов и, идя сплоченными рядами к намеченной цели, хотя и с несказанными усилиями, но создадут из адского мира свободный, справедливый и прекрасный мир трудящихся!
Оратор соскочил и исчез в толпе.
По темному лесу торопливо замелькали подобные привидениям тени.
Тихо и одиноко было на каменоломне. Все сильнее дул утренний ветер.
В небе погасли звезды. И внезапно, без перехода, ночь уступила место своему врагу — свету. Ярким пламенем горел восток. Запели птицы. Начался день.
В редакции газеты «Союз адвокатов Миннесоты» в Сан-Пауле поздним вечером шел горячий спор. Томми сидел на письменном столе седовласого редактора, который, улыбаясь, стоял у окна и орал как шальной. Джэк Бенсон нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате. Наконец он остановился и строго обратился к Томми:
— Ты не поедешь! Мы можем послать только сто человек боевой гвардии, и приходится считаться с каждым в отдельности. О’Кийф настаивал на том, чтобы прислать только сильных людей.
— Прежде всего, я не слабый, — упорствовал Томми, — и затем я имею право на то, чтобы ехать.
— Право? — с улыбкой спросил седой редактор.
— Да, товарищ. — Томми быстро обернулся к нему; пожалуй на этого человека с добрыми синими глазами легче подействовать просьбой. — Ведь О’Кийф телеграфировал, что Генри Брайт будет сопровождать транспорт на своей яхте и… — он запнулся.
— И? — спросил Джэк Бенсон.