Самуил Каценштейн вскочил со своего места, в его глазах внезапно вспыхнул какой-то странный огонек.
— Значит правда! — произнес он задыхающимся голосом, — значит все-таки правда!
Гарвей пожал плечами.
— Я еще ничего определенного не знаю, нам надо действовать крайне осторожно. Возможно все-таки, что это дело имеет совсем другое объяснение, и что я подозреваю совершенно невинного человека.
Но старый разносчик не слушал его.
— Я это знал, — простонал он. — Я все время знал это. Мое дитя, Мириам, тоже пала его жертвой…
Он закрыл лицо руками; старое тело его конвульсивно вздрагивало от душивших его рыданий.
Гарвей попробовал успокоить его; он упрекал себя, чувствуя, что ему не следовало говорить этого перед стариком, пока он не убедится вполне в своем подозрении. Когда Каценштейн опустил руки, выражение его старческого, изможденного лица сильно испугало Гарвея.
— Прошу вас, — сказал он ему поспешно, — забудьте мои слова, у меня нет еще достаточных доказательств… Кроме того, весьма возможно, что случай с Этель Линдсей ничего общего не имеет с вашим подозрением; и это даже более чем вероятно…
— Есть, — твердо промолвил Самуил Каценштейн. — Том Барнэби сказал: «Господь наказывает ирландцев и евреев».
— Не следует принимать всерьез слова какого-то пьяницы, — возразил Гарвей и, чтобы отвлечь старика от его мыслей, быстро добавил: — Узнали вы что- нибудь о Джэке Бенсоне?
— Да, я был у его жены. Она, заливаясь слезами, рассказала мне, что вот уже три дня, как муж ее бесследно исчез. Он ушел вечером на какое-то собрание и больше не возвращался.
— А полиции она дала знать об этом?
— Да.
— И что же?
— Полиция, видимо, не особенно интересуется этим случаем; да оно и понятно…
— To-есть, как?
— Бенсон принадлежит к воббли, а власти не очень- то долюбливают эту партию.
— А вы что думаете об этом случае?
— Я думаю, что Бенсон был неудобен некоторым лицам: он стоит во главе забастовочного комитета и…