Четверо

– Сторож больницы в ту ночь не вышел на работу. Его зовут Ринат Ахметович Шабаров, восемьсот девяностого года рождения, улица Лермонтова, дом два, квартира седьмая. Есть основания полагать, что он вполне может оказаться нашим убийцей. Запросите, пожалуйста, в районе, есть ли на него отпечатки. Если нет, наши подозрения укрепятся. Запросите из района дополнительных людей. Возможно, его придётся объявить в розыск – я хочу наведаться к нему домой, но мне кажется, что дома его тоже не будет. И да, пластинки…

– Что с пластинками? – Охримчук поднял правую бровь.

– В доме профессора я нашёл пластинку Карло Бути. Это современный итальянский певец, его называют «тенорино». Сладкоголосый, поёт лиричные песни. Пластинка итальянского производства, совсем новая. Полагаю, она из дома Крамера. Но, насколько я знаю, профессор мало с кем общался, и я не совсем понимаю, как она могла к нему попасть. Это первое. Второе…

Пока Введенский пересказывал события прошедшей ночи, Охримчук достал – не из шкафа, а уже из-под стола – маленький хрустальный графин и без лишних слов разлил по стаканам.

– А вот это – водка, – сказал он, когда Введенский закончил рассказывать. – Я ни хрена не понимаю.

– Я тоже, – признался Введенский. – Убийца эмоционален, порывист, но при этом он умён. У него тонкий и извращённый ум, я не могу понять его. Это не вяжется у меня с образом сторожа-татарина. Спасибо, я не буду пить. Надо узнать что-нибудь о Шабарове и отправиться к нему.

– Вы вообще не пьёте? – спросил Охримчук.

– Пью пиво. Иногда. Больше люблю кофе, но здесь его нет. Как вы вообще можете пить на такой жаре?

Пока он говорил это, Охримчук опрокинул стакан, поморщился и жадно шмыгнул носом.

– Давайте-ка с вами в архивы залезем, – сказал он, проморгавшись. – Бумажная работа. Любите?

– Обожаю.

Введенский не шутил. Ему нравилось рыться в бумагах.

Спустя час поисков в шкафу, среди толстых пачек документов и пыльных папок, они наконец нашли протокол опроса Шабарова, когда он выступал свидетелем по делу об ограблении хлебной лавки в тридцать пятом году.

Родственников у него не было – сюда он переехал в двадцать восьмом году из Бахчисарая и работал сторожем на складах, потом в построенном санатории – том самом, где остановился Введенский, – и уже потом при ограбленном магазине. А потом, по всей видимости, в больнице.

Подозрения Введенского окрепли. Значит, он хорошо знал этот санаторий.

К протоколу прилагалась фотография Шабарова – это был смуглый татарин с пышными чёрными усами, маленькими глазами и морщинистым лбом.

Беспартийный, без семьи, не судим, не привлекался. Загадкой оказалось его происхождение – известно, что до того он несколько лет прожил в Бахчисарае, но где родился, что делал до революции?

Отпечатков пальцев тоже не нашли.

Решив наведаться к Шабарову, Введенский попросил дать ему в подмогу двоих. С ним пошли Колесов и молчаливый полноватый старшина Каримов – бритый наголо татарин тридцати пяти лет с большими бровями. Каримов почему-то сразу не понравился Введенскому, но выбирать было некогда.

Всю дорогу они молчали. Дом Шабарова расположился в старом городском квартале – улицы здесь стали ещё теснее, они извивались змейкой, поднимались вверх и снова спускались. Введенскому казалось, что вот-вот – и скоро они выйдут к морю, но моря всё не было.