Четверо

Если это действительно сторож Шабаров, то зачем ему было класть ключи обратно? И почему он не взял очки?

Введенский снял фуражку, поправил взмокшую прядь волос, провёл ладонью по лбу.

– Никого не пускайте в морг. Я вернусь с работниками милиции, мы снимем со звезды отпечатки пальцев и запишем под протокол ваши показания.

Он собрался было уходить, но у ворот обернулся и добавил:

– Если вернётся сторож, ведите себя с ним естественно, будто ничего не происходило. Ясно?

Санитар кивнул.

Введенский вышел за ворота и быстрым шагом направился вниз по дороге.

До участка идти недолго – около двадцати минут вниз. Пока он шёл, пот снова залил всё лицо: чёрт возьми, думал он, когда прекратится эта жара, почему здесь так беспощадно выжигает солнце.

Дойдя до центральной площади, Введенский не выдержал, заскочил в магазин и купил бутылку холодного «Боржома». Вышел на площадь и постоял в тени, сделав несколько жадных глотков.

Два старика на соседней скамейке играли в шахматы: увидев Введенского, они перестали играть и недобро покосились на него.

Он подумал, что до сих пор так и не искупался, хоть и живёт совсем рядом с морем.

Даже коты ушли валяться в тень кустов и домов, хорошо быть этими котами, думал он, ни убийств, ни преступников, ни командировок. Он вспомнил, как ему говорили, что летом здесь ещё жарче, да куда уж ещё; ему захотелось снять гимнастёрку, и тут он понял, что за всё это время ни разу не расстёгивал воротник даже на крючок.

Прямо на ходу расстегнул крючок и две верхние пуговицы. Стало лучше.

Он сам улыбнулся себе: что за привычка, почему сразу не додумался – точнее, даже не подумал, что можно просто взять и расстегнуть верхние пуговицы гимнастёрки. Это показалось ему нарушением порядка, отступлением от устава, хотя в уставе чётко прописано, что в жаркое время гимнастёрку можно расстёгивать.

Он взглянул на подворотничок. Тот оказался грязным, будто Введенский четыре дня просидел в поезде, не снимая гимнастёрки. Сегодня надо всё перестирать и переподшить, а то какой пример подаём сотрудникам провинциальной милиции… И побриться. Он провёл рукой по щеке и заметил острую однодневную щетину. На юге щетина отчего-то росла быстрее, чем в Ленинграде.

Он закрыл пустую бутылку, выбросил её в урну и пошёл в сторону участка.

Подходя к отделению, он услышал из-за двери неразборчивый разговор. Голоса было два – Охримчук и кто-то ещё. Явно не Колесов. Второй голос звучал тихо и размеренно, так обычно разговаривала старая ленинградская профессура. По крайней мере, так ему показалось.

Он открыл дверь. На стуле перед Охримчуком сидел немолодой мужчина с короткими седыми волосами и в идеально скроенном костюме цвета слоновой кости, в еле заметную желтоватую клетку. Он обернулся на звук открываемой двери, и Введенский увидел тонкое лицо с точёными чертами, глубоко посаженными глазами и ровным римским носом. Человек сразу улыбнулся ему, и на лице разошлись морщины.

– Товарищ Охримчук, – сказал Введенский, не обращая внимания на гостя. – Я к вам по делу. Беда.

Охримчук открыл было рот, пытаясь ответить, но мужчина в костюме поднял вверх указательный палец и перебил его: