Центр тяжести

– То есть, по-твоему, я похож на пластикового кота с дырой в голове?

– Да нет же, дурында, это точилка. Это отверстие – для карандашей. Видишь – этот кот такой умный, что одной лишь силой ума может точить карандаши.

Точилка долго служила мне, я привязался к ней, перевозил ее с собой из одной съемной квартиры в другую, через несколько лет она испортилась, – кот уже не точил, а попросту ломал карандаши, но я все равно держал его на столе, как талисман, – из каких-то своих сентиментальных соображений.

А теперь все это позади – мои книги, моя настольная лампа и моя точилка-кот. Что с ними будет теперь? Что будет с нашей квартирой? Ее переоформят на себя те люди, что пришли за нами этой ночью? И будут жить там, в нашем доме, и пользоваться нашими вещами – а может, и не будут, и просто сгребут все в кучу, побросают в мусорные пакеты, – и книги, и настольную лампу, и точилку-кота, – и вывезут на свалку.

Мне стало тошно от этой мысли, я живо представил себе наши вещи, лежащие в черных мешках среди гор бытового мусора. Их находят бездомные, разрывают мешки и тащат на барахолку, где продают за бесценок. А потом что? Куда деваются вещи с барахолок? Да и вообще, кто же захочет купить старую точилку-кота, которая мало того, что выглядит ужасно, так еще и карандаши не точит, а ломает.

Какая дикость, правда?

Я теперь безработный и бездомный эмигрант, у меня жена и сын, и мне бы думать о том, как обеспечить им достойную жизнь, а я все вспоминаю свою чертову точилку. Как жаль, что я не взял ее с собой, когда собирал вещи. Слишком спешил, был напуган, что поделать.

Чтобы как-то отвлечься, я снова достал мамины черновики. Рядом сидела Марина, и я рассказал ей о своем обещании.

– Мне нужна твоя помощь. Без тебя я не смогу закончить книгу.

Она улыбнулась.

– Хочешь сделать меня персонажем?

– Вроде того. – Я достал диктофон и нажал на «запись». – Расскажи о себе. О детстве. И об отце – каким ты его помнишь?

– Об отце? Это можно.

Она подвинулась поближе и начала:

– Отец называл меня «точка». Ты же помнишь этот его дефект речи, проблемы с буквой «д»: он так и говорил ротина, терево, тверь. А я стала точкой…

Егор

Мамины похороны я помню плохо. К тому моменту я уже плотно сидел на этом дерьме и, разумеется, вовсе не считал себя наркоманом, потому что жрал еще и аддерол; я, кажется, забывал моргать, глаза резало от сухости, во рту тоже – словно разлив нефти, язык прилипал к нёбу, я без конца пил воду, но это не помогало. Чужие голоса долетали до меня с задержкой, я как будто смотрел фильм, в котором был рассинхрон между звуком и картинкой. Плюс сами по себе люди отбрасывали странные изометрические тени не только в пространстве, но и времени, тени просто не поспевали за людьми так же, как звук не поспевал за картинкой, и при движении они создавали эти странные шлейфы из самих себя – словно какие-то полупрозрачные призраки, преследующие людей, – ошибки прошлого или вроде того.

– Ты в порядке? – спросил Петро. – Совсем хреново выглядишь. Вспотел весь.

Я посмотрел на него – губы его не двигались, но голос я все еще слышал; голос дрожал от статических шумов – мое среднее ухо очень плохо реагирует на вещества. Мне стоило бы испытать стыд из-за того, что я, обдолбанный, явился на похороны, но наркотик словно срезал связи между нервными окончаниями в груди и в мозге – никаких чувств, только равнодушие. Мне было наплевать – на все; я знал, что если буду трезв – мне будет больно, а я не хотел испытывать боль – и потому смотрел на кладбище сквозь мутную линзу опиоидного остранения. Это была моя самозащита.

Когда все закончилось, каждый из нас бросил горсть земли на крышку гроба. Я так плохо владел собой, что чуть не свалился в могилу.