— Через Панаму, иначе в Атлантический Анклав не успеем.
— Никто нас в каналь не пустить, — мрачно отозвался один из матросов. — Там есть шьльюзы…
Очень тяжелая, хриплая, с придыханием, речь. Искаженная к тому же акцентом и почти истеричными нотками. Вероятно, это второй член «немецкой» команды — механик Гельмут. Он и в самом деле оказался тощим и длинным как глист. Старпом, плотоядно хлюпнув, втянул в себя вермишель и провел освободившейся вилкой в воздухе, словно подныривал, или пытался подцепить нечто на ее зубцы.
— Под. Сначала — личинку, за ней Странник сам пойдет.
— Насквозь? Это тебе не есть осеменять островы.
— Материк — тоже остров. Только большой. Оттрахаем. К тому же — всего Панама, лишь перешеек. Меньше сотни верст. Как Хальмахера — помнишь?
Что-то я и сам припоминал про этот малазийский остров с не очень благозвучным для русского, а оттого запоминающимся, названием. Что-то из газет, с крупными заголовками.
Механик покачал головой:
— Плыть под землю есть безумие…
— Оксюморон, — блеснул эрудицией Яков. — Когда-нибудь надо начинать.
— Нет, — выдохнул Гельмут. — Я больше не мочь. Не мочь слушать этот…
Он сбивчиво перешел на немецкий, болезненно закашлялся, обхватил, совсем как я недавно, руками голову и, не прекращая взволнованно болботать на своем, бросился в сторону моторного отсека. Остальные матросы безмолвно подались в стороны, пропуская механика.
Яков снова принялся орудовать вилкой в тарелке, цыкнул зубом:
— Вот так и живем: один — с сиреной, второй — с мотором.
В ответ пару человек сдержанно хохотнули. Я решительно поднялся и пошел вслед за Гельмутом — очевидно, что механик был болен.
— Не спеши, доктор, — окликнул старпом, — там Гельминта и без тебя отпустит.
Но я не слушал. Странно, но как раз сейчас сам я чувствовал себя несколько легче.
Машинное отделение встретило меня дробным лязгом клапанов и басовитым рокотом. Два двигателя, расположенных вдоль бортов лодки, воспринимались адскими машинами. Все вокруг мельтешило и двигалось, не оставляя возможности сосредоточиться на деталях. Стекающее по механизмам масло в уже привычном для лодки недоосвещении больше походило на тягучую кровь, чем на смазку. Свободное пространство было опутано патрубками — впускные и выпускные коллекторы пульсировали в унисон тактам моторов, продавливая сквозь себя неведомое содержимое.
Патрубки — разные: длинные, короткие, толстые, тонкие — выглядели инородными среди веющего жаром металла. Вспомнились слова Якова об «умении» лодки «дышать» на глубине — видимо, топливопроводы и система выпуска отработавших газов здесь кустарно переделывались. По крайней мере, материал имел сходство не с резиной, а с махрящейся, пропитанной жиром необработанной кожей, перемеженной гофрированными вставками то ли из коровьих глоток, то ли из осклизших противогазных шлангов.
Сочленения были выполнены неряшливо, даже безобразно; облепленные сочащейся наростообразной массой, они вызывали отвращение. Все вместе, в неровном освещении, создавало впечатление какого-то гротескно живого организма. Толстые жгуты этих «дышащих» артерий уходили в стенку кормовой переборки, а возле ее шлюза, баррикадируя проход, валялся матрац, нагруженный одеялами и скрюченным телом механика Гельмута. Хозяина этого места.