Что-то странное начало происходить в городе. Выходя на пристань за свежей рыбой, я то и дело слышу, как шепчутся местные. Все их разговоры об одном и тому же — о Тайном ордене и каком-то тумане. Я обеспокоен, но что я могу поделать? Я не могу подойти к любому из иннсмаутовцев и сказать: «Эй, дружище, ты не знаешь, что за чертовщина здесь творится»? Что до матери… она больше не сможет отвечать на мои вопросы. Вся ее речь теперь — совокупность ужасных булькающих звуков, не подлежащих переводу на нормальный человеческий язык. А ее внешний вид! По моему приезду она куталась во множество бесформенных одежд и практически все лицо закрывала платком, должно быть, щадя мои чувства и опасаясь испугать меня. Сейчас же она носит тонкое платье, подаренное ей стариком Райли, и я ясно вижу все те изменения, что произошли с ней за время моего пребывания в Аркхеме. В кошмарах мне стали сниться ее выпученные бесцветные глаза и неестественно искривленный тонкий рот. Почти на всех предметах в доме легко можно увидеть полупрозрачные чешуйки, которыми теперь покрыта ее некогда белоснежная гладкая кожа. Самое скверное: это существо, которое я раньше звал матерью, живущее со мной под одной крышей, не только пугает меня, но и заставляет непрерывно думать о том, что и мое тело не пощадит иннсмаутовская эпидемия. Но вот что станется с моей неправедной душой?
27 июля, 1913
Страх охватил меня накануне вечером и продолжает поглощать меня. Чем он вызван? Туманом, неожиданно распространившимся по всему городу, несмотря на то, что еще двумя днями ранее его тяжелые клубы окутывали исключительно здание Тайного ордена Дагона. Мне не ведома причина его появления, и иннсмаутовцы практически прекратили свои перешептывания на сей счет. Иннсмаутовцы превратились в немых сомнамбул. Они снуют туда-сюда по грязным, дурно пахнущим улочкам, забросив рыбную ловлю, торговлю и даже молитвы Отцу и Матери, ничего не замечая вокруг себя, не замечая и меня — чужака в их рыбьих глазах.
Позже того же дня
Мне больно смотреть на свою престарелую мать, практически полностью утратившую все признаки человеческого в своем облике, но даже сейчас, видя ее в такой отталкивающей инкарнации, я боюсь ее потерять и желал бы как можно более оттянуть момент ее погружения в океанические воды, однако — увы — не в моих силах на это повлиять. И я хотел бы избежать той же участи — нисхождения в пучину и, самое главное, — утраты человеческого «Я».
29 июля, 1913
Город охватила волна безумия. И без того полоумные иннсмаутовцы были замечены мною в самых что ни на есть дискредитирующих ситуациях: за поеданием нечищеной сырой рыбы, без одежды прогуливающихся вдоль набережной, без лодки, вплавь, добирающихся к рифу Дьявола. Многие из них подолгу кричат на их диком наречии, в котором лишь отдаленно угадывается английский язык. Но чем больше они бесчинствуют, тем более крепкой становится их вера, громче и яростнее становятся их молитвы, на несколько дней позабытые, а жрецы чаще, чем обычно, появляются на улицах, чем приводят в благоговейный трепет горожан. Мне кажется, жрецы — единственные, кто знает наверняка о причине всеобщего помешательства, и они не собираются посвящать в свои тайны население. Но если и жрецы не обладают всей полнотой информации? Ведь единовластные правители Иннсмаута — не они и не Марши, но те отвратные, омерзительные создания, которым иннсмаутовцы поклоняются, которым приносят кровавые жертвы, которым отдаются, идя на поводу у собственной алчности, ограниченности и малодушия.
30 июля, 1913
Я понял, о, я понял, в чем причина иннсмаутовского неистовства! Это туман — он действует на горожан столь странным образом. Они толпами покидают свои дома, чтобы нырнуть под воду и больше не вынырнуть, чтобы отправиться Й’хан-тлеи. А те, что остаются в городе, практически не похожи на людей, и даже у молодых иннсмаутовцев тела поразительно деформированы вопреки обычному протеканию иннсмаутовской болезни. Я слежу за этими тварями (нет, у меня совершенно определенно больше не повернется язык назвать их людьми) из окна верхнего этажа материного дома — я просто не могу не следить за ними. Я не могу отвести взгляд от концентрических кругов, которые образуются при погружении серо-зеленых тел. И в сложившихся обстоятельствах я принял решение как можно дольше не покидать стены дома с целью не подвергнуться губительному влиянию загадочного тумана и, по возможности, не выпускать на улицу или даже во двор свою мать, ибо я действительно боюсь потерять ее, даже если она и не мать моя уже вовсе.
1 августа, 1913
Теперь я один в доме с плотно закрытыми дверями и окнами. Моя мать ушла сегодня ночью, а я спал и не слышал, когда и как это произошло. Я благодарил судьбу за то, что моей матери не суждено было подвергнуться всеобщему безумию, быть может, лишь потому, что она ввиду своей слабости не могла выйти из дома и вдохнуть все еще покрывающий иннсмаутовские улочки туман. Но необходимость переселиться под воду, очевидно, придала ей сил добраться сегодня до побережья. О, я должен снова поблагодарить судьбу — за то, что мне не суждено было увидеть последнего признака подводной жизни — жабр — на моей матери. Случись это — я наверняка сошел бы с ума. Я уже близок к тому, чтобы потерять рассудок. Я в одиночестве, я в заточении. Пожалуй, сейчас мне хотелось бы даже увидеться с Дайной. Пожалуй, я должен сообщить ей о том, что наша мать больше не принадлежит человеческой цивилизации, хотя я чувствую — и это вселяет в меня неописуемый ужас, — что сестра знает о ее уходе. В любом случае, я не рискну покинуть этот дом, по крайней мере до тех пор, пока у меня остается еще немного еды.
3 августа, 1913
Мое заточение не столь невыносимо, как я предполагал. Какое счастье — не встречать взглядов немигающих глаз, не слышать перешептываний за спиной, не слышать монотонного «Ай’а Дагон! Ай’а Гидра!» Какое счастье — знать, что ты пока не один из них, что у тебя еще есть время для простого человеческого существования. Счастье — ощущать незамутненность своего рассудка. Я думаю обо всем этом — и ужас, охватывающий меня временами, отступает. И возвращается вновь, когда я вспоминаю, что еды в доме практически не осталось.
5 августа, 1913
Я старался как можно меньше употреблять пищи в эти два дня, но доел сегодня последний кусок черствого хлеба и последнюю копченую рыбину. Утром я спустился в погреб не через вход со двора, а через вход с кладовой, и обнаружил там наполовину опустошенную бочку вина, больше — ничего. Я надеюсь некоторое время мириться с голодом, и я буду молиться, хоть и не знаю кому — уж точно не Отцу и Матери, — о сохранении здравого смысла, который удержит меня от выхода из дома прежде, чем пелена безумия спадет с глаз иннсмаутовцев.
6 августа, 1913
Чувствую себя великолепно. Поэзия Бодлера — духовная пища — поддерживает мои жизненные силы взамен пищи реальной. Однако стоит мне выглянуть в окно — и мое сердце замирает в ожидании самого неблагоприятного для меня исхода; я не вижу никаких улучшений: по-прежнему толпы омерзительных существ, в которых не так давно угадывался человеческий облик, бредут в направлении побережья, по-прежнему клубы тумана устилают брусчатые улочки Иннсмаута и отравляют сознание иннсмаутовцев. Хорошо, что дом покойной моей матери стоит на некотором возвышении и туман, кажется, слишком густ для того, чтобы проникнуть в мельчайшие щели под дверями и оконными рамами… хорошо. «Покойной моей матери», — так я написал. Неужели я подсознательно считаю ее мертвой, хотя и твердо знаю, что она жива, что еще долго — вечность — будет жить? Предпочитаю вернуться к чтению, пока уныние совершенно не завладело мной.
7 августа, 1913
Никаких изменений, лишь Бодлер сменился графом Лотреамоном, этим великим безумцем, но его безумие — благо в сравнении с безумием Иннсмаута.
8 августа, 1913
ebooksa