Сумерки

Адвоката звали Петром Козьминым. Это был молодой человек из новых, только что появившихся после окончания обучения в университете юристов, которые не стремились выслуживаться перед власть имущими, а старались помогать всем страждущим и обездоленным вроде Гаврилова. Козьмин считал суд, свершенный над генералом, в высшей степени несправедливым и со всей тщательностью взялся за апелляцию. Однако чиновничья машина оказалась столь неповоротливой, а документы перебрасывались из одной инстанции в другую с такой катастрофической медлительностью, что иной раз Софья даже теряла присутствие духа, особенно когда навещала батюшку. Генерала Гаврилова поместили в отдельную камеру, если можно было бы так назвать небольшую комнатку в казенном здании с зарешеченным оконцем, впрочем весьма крупным. Гаврилов пользовался у караульных, набранных из бывших солдат, ныне инвалидов, огромнейшим авторитетом. Многие если и не знали лично боевого генерала, то уж наверняка слышали о нем, причем только самое хорошее. А потому никаких препятствий у Сонечки к свиданиям не было, напротив, ее пускали к батюшке всякий раз, когда она приходила. То же самое было и в отношении ежедневно посещавшего Гаврилова старика камердинера. Верный Петруша обязательно приносил в камеру к генералу какой-нибудь гостинец, пусть даже и обычное яблочко. А потом, сидя с инвалидами в караулке, где сушилось белье и пахло крепким табаком, и попивая чаек, сетовал на несправедливый суд и злонамеренность графа.

Ломакин также заходил проведать Ивана. Он старался не попадать в часы посещения Безбородко Софьей. Иван вскоре заметил эту странность и напрямик спросил у товарища, не поссорился ли он с дочерью генерала. Ломакин тяжело вздохнул, но ничего не ответил.

Вообще же Иван заметил, что и Родион, и Сонечка избегают не только встреч, но даже упоминания друг о друге. К тому же было видно по лицам, что им ужасно грустно. Софья сильно осунулась за последние дни, а Ломакин странно побледнел, хотя до этого казалось, что куда уж более бледнеть при его болезненной петербургской бледности. Больные же вообще все очень хорошо подмечают, в особенности лежачие. Они чувствуют каждую интонацию, видят каждый невольно брошенный взгляд, о многом догадываются невесть какими способами. Особенно те, которые смертельно больны. У них открывается интуитивное чутье, они видят почти невидимое и своими замечаниями ставят порой других в тупик.

Иван хоть и не был смертельно болен, во всяком случае, доктор ничего такого не обнаружил у него в организме, а в душу доктора, как известно, не заглядывают, однако и он проявил чудеса догадливости. Видя, что у одного ничего узнать невозможно, а узнать еще надобно многое, Иван направил свои усилия на другого. Когда на следующий день после посещения Ломакина к нему пришла Софья, Иван безо всяких церемоний сообщил ей, что вчера у него был Родион и, как он догадался, между Родионом и Софьей Семеновной произошло нечто чрезвычайно неприятное.

Сонечка чрезвычайно смутилась. Она не стала, как Ломакин, уходить в сторону, а поведала Ивану всю подноготную размолвки.

— Да что же это? — воскликнул расстроенный и взволнованный Иван. Он вскочил с дивана и забегал по гостиной.

Аглая Ивановна и Аделаида Павловна ушли в Никольский собор стоять вечернюю службу, молясь: тетушка — о выздоровлении племянника, а купчиха — о скорейшем завершении дела генерала и, естественно, в благодарность о неожиданно выказанной к ней взаимности со стороны Безбородко. Поэтому никто не мог помешать несчастному больному волноваться, хотя доктор категорически запретил ему это делать.

— Стало быть, Родион живопись теперь забросил? И что же он? Как же он еще живет-то? Он только искусством раньше и жил! — вскричал Иван, остановившись на мгновение перед Софьей, сидевшей на диване и с беспокойством наблюдавшей за возраставшей взвинченностью молодого человека.

— Да что же так заволновались, Иван Иваныч? — притворно беспечным тоном сказала она. — У Родиона Ильича все не так уж и скверно. Он жив-здоров, судя по вашим рассказам.

— Да разве это жизнь? Разве это жизнь, я вас спрашиваю, Софья Семеновна? Это же одно сплошное мучение. Ведь посудите сами, любимое дело, можно сказать, дело всей жизни заброшено, любимый человек покинут. — Тут Иван коротко, но очень выразительно глянул на Сонечку.

Софья зарделась. Ее беличьи щечки удивительно приятно покраснели от удовольствия.

— Так вы уже меня к Родиону Ильичу в невесты запишете, — сказала она.

— А что? И в невесты можно. Почему бы нет. Вы такая прекрасная пара были бы! — воскликнул Безбородко, широко размахивая руками.

— Вот именно что были, — вернула его на прежнюю тему разговора девушка. — Теперь уж ничего обратно не вернуть.

— Вернем! Я уверен, что вернем! И его превосходительство тоже домой вернем. А Родиону опять надобно живописью заняться. Господи, на что же он теперь живет? Раньше-то хоть заказами перебивался. Церкви помогал расписывать да лубки разные. И еще в театрах декорации малевал, а нынче-то какими заказами питается?

Сонечка нахмурилась.

— Я слышала, Родион Ильич «адовы машины» подвизался изготовлять для бомбистов, — сообщила она, уставившись в пол.

Иван резко остановил свой бег и, пораженный, уставился на нее.

— Как? Как для бомбистов? Он же мне божился, что больше не будет. Он слово мне давал, — растерянно сказал он.

Иван был словно маленький ребенок, которому родители обещали показать настоящего Деда Мороза, а взамен этого привели дворника Андреича, а у того еще и борода отвалилась.