— Должны? — на этот раз девушка почти взвизгнула. — Да она час назад Глашку веником отходила, за то, что та передник утюгом сожгла. Отходила и даже не запыхалась. Кто это тут должен умирать? — Настя вскочила. — А ну пшел вон, окаянный, пока и тебя веником не отходили!
— Прощеница просим, коли что не так, Анастасия Ивановна, — парень попятился.
— Прочь!
И он ушел. А Настя упала на кровать и проплакала битый час. Ей казалось, что нянюшка всегда будет рядом, отойдет по наследству детям и будет уже им приносить теплое молоко в постель. Она была рядом всегда. Сколько Настя себя помнила, не было ни одного дня, не заполненного ее присутствием и вот теперь….
Девушка услышала, как к дому подъехала пролетка, вскочила с кровати и бросилась к окну, словно тот, кто приехал, мог что-то изменить. Будто боженька, посмотрев на ее слезы, сказал: «Хорошо, сейчас все переиграем, погорячился».
И самое смешное, что выскочивший из пролетки человек мог бы все изменить. И пусть он не был господом богом, а был всего лишь Никанором Павловичем, «дохтуром», как любила говорить нянюшка.
Вот, к примеру, пару годков назад Гаврила с пьяных глаз пошел дрова колоть, да не рассчитал, топорищем себя по голове и приголубил. Сама она не видела, но сказывали, что упал он там, где стоял, да и замер. Даже бабы голосить начали, за дохтуром послали, даже отца Михея кто-то кликнуть успел. Папенька серебрушку вдове выдал на погребение. Никанор Павлович тогда осмотрел «усопшего», хмыкнул, да баночку с нюхательной солью к лицу поднес. Никто даже ничего понять не успел, как Гаврила взял да и чихнул в самый душещипательный момент. Глаза в кучу свел и с матюгами поднялся, даже топор подхватил. Бабы тут же заткнулись, батюшка перекрестился, а «вдова» спрятала серебрушку за щеку.
А вдруг и с нянюшкой такая оказия? Вдруг она занемогла, а мы ее хоронить поспешаем? Али заснула? Ага, с открытыми глазами? Ну и что, каких только страстей господних не случается на свете белом.
Настя торопливо вытерла щеки платочком, хлюпнула наудачу носом и выскочила в коридор.
Но господь в суровости своей не явил им грешникам чуда божия. Девушка поняла это, когда оказалась в нянюшкиной опочивальне и увидела, как Никанор Павлович накрывает лицо старушки ее же шалью.
— Соболезную, Анастасия Ивановна, — скорбным голосом сказал доктор. — Крепитесь.
Она снова заревела, на этот раз беззвучно. И снова бросилась вон, на этот раз не разбирая дороги. Неважно куда, лишь бы подальше отсюда, подальше от очертаний лица под старой шалью. Все вокруг расплывалось от слез. Девушка задела обо что-то плечом, остановилась, едва осознавая, что очутилась на кухне, где всхлипывала в углу у печки кухарка Алевтина.
— Ну, развели сырость, — услышала она голос папеньки и подняла голову. — Никакого толку от ваших соплей. — Он стоял у стола и вытирал руки рушником.
25. Их день (04:00)
Настя замолчала, схватила со стола тот самый неправильный бокал и стала пить воду. Матвей видел, как дрожат ее пальцы. Он встал и подошел к девушке.
— Настя, — позвал Матвей и коснулся ее плеча.
— А рядом с ним на столе стояла та самая чашка, что давеча у изголовья нянюшки. Та самая. И он ее вымыл, хотя отродясь к раковине не подходил. Ты понял? — Она поставила бокал на стол.
— Мне уже в который раз задают этот вопрос. Не знаю, как на него отвечать.
— Матвей наклонился к девушке и прошептал: — Ее отравили? Твою няньку?
— Так ты понял. — Настя подняла на него взгляд.
ebooksa