– А ребятки мне наперебой рассказывали, что ты фартовый. Точно не преувеличивали. Значит, и тут у тебя фарт, Гриня.
– Один раз он меня подвел, Влас Петрович. – Ухмылка дяди Гриши сделалась кривой.
– Ну, не все ж тебе одному фартить должно, Григорий Иванович. Я вот тут думаю…
Договорить он не успел, в избу вошли Лидия Сергеевна с Митяем.
– Что это? – спросила она с порога. – Влас Петрович, вы с ума сошли?! Разве можно в больничном помещении курить?!
– Простите, Лидия Сергеевна! – Голова виновато вскинул вверх руки. – Я с разрешения товарища, – он скосил взгляд на подобравшегося, приготовившегося к оправданиям дядю Гришу. – Невтерпёж…
– Невтерпёж? – Лидия Сергеевна покачала головой. – Вы же взрослый человек, Влас Петрович! Вы же должны понимать, что вот он, – она невежливо ткнула пальцем в сторону дяди Гриши, – только что с того света вернулся! А вам невтерпеж! Прошу вас… всех вас прошу покинуть помещение! – сказала строго, разве что ногой не топнула. – Дайте, наконец, раненому покой! Ну, как дети малые, честное слово!
Она ругалась, а все они, кроме затаившегося, как нашкодивший кот, дяди Гриши, бочком двинулись к выходу.
– Рад, что фарт твой к тебе вернулся, Григорий Иванович! – сказал Голова уже с порога. – Ну, поправляйся, набирайся сил! Потом поговорим! – И посмотрел многозначительно. Или Севе просто так показалось?
17 глава
На поправку Григорий шел быстро. А шел бы еще быстрее, если бы имел возможность утолить эту свою нестерпимую жажду. Радовало одно – получалось терпеть. Бросаться на людей он не собирался, на это его силы воли хватало. Но чувствовал себя он, помимо всего прочего, как алкаш, которому до зарезу хочется выпить. Спасало курево, хоть на время отвлекало от черных мыслей. Курить Григорий умудрялся в те редкие минуты, когда Лидия покидала свой боевой пост, но думалось, что долго он так не протянет, что нужно что-то делать.
Зосимовича его прогресс радовал и удивлял одновременно. Зосимович не переставал мечтать о статье в медицинском журнале. Наверное, доктору просто очень хотелось, чтобы эта проклятая война наконец закончилась.
Ребятишки забегали по несколько раз на дню. Соня приносила передачи от Шуры: бульон из зайчатины, печеную на костре картошку, перловку и тонкие, полупрозрачные кусочки сала. Григорий послушно все съедал, хоть и не чувствовал больше былой радости от вкусной еды. Лезет кусок в горло – и на том спасибо! Парни контрабандой приносили папиросы. Вот этим передачкам Григорий был очень рад, папиросы воспринимал, как лекарство, хоть и понимал, что есть лекарство куда более действенное.
Несколько раз заходил Влас Петрович, которого в отряде все называли уважительно Головой. Голову Григорий помнил как мужика принципиального, но справедливого. А помнил потому, что с легкой руки Власа Головина и загремел в тюрьму в тот свой последний раз. Тогда загремел, а теперь вот не знал, чего ожидать от товарища следователя. Не то чтобы его так уж сильно волновало собственное темное прошлое, но не хотелось, чтобы в отряде начали о нем судачить. Почему-то думалось, что Зосимович о таком распространяться не станет. Хоть это и не врачебная тайна, но все равно в некотором роде тайна. Больше всего не хотелось, чтобы правду узнала Лидия. Почему не хотелось? Да кто ж его знает?!
Голова тоже приносил папиросы. А однажды, воровато косясь на закрытую дверь, сунул Григорию шкалик с самогоном. Самогон плескался на самом дне.
– К ранам прикладывать? – спросил Григорий, принюхиваясь. Самогон пах скверно, значительно хуже того вина, которое он когда-то позаимствовал со стола бургомистра.
– Можешь внутрь употребить. С профилактической, так сказать, целью. – Влас смотрел с усмешкой. Вот только в усмешке этой чудилось недоверие. – Зосимович говорит, на тебе все как на собаке заживает, что ты медицинский феномен.
– Зосимовичу виднее.
– Наверное. Но, если начистоту, выглядишь ты хреново, Гриня. Краше в гроб кладут.
Про гроб ему нынче только ленивый не сказал. Вот такой он теперь красавчик.