Избушка на краю омута

Старик никогда не смотрел на Прохора, будто не замечал его. Когда приходил, мать тотчас отправляла сына за чем-нибудь в магазин, а по дороге поручала еще к соседке зайти, что-нибудь отнести или, наоборот, попросить. Когда Прохор возвращался домой, дверь была заперта. Он садился на крыльцо и ждал. Знал: сколько ни стучи, не откроют, пока время не придет. Потом раскрасневшаяся мать с растрепанными волосами отворяла ее и с притворным удивлением восклицала: «Ох, а чего ты не постучишься-то? Или стучал? Да я не слыхала. Ну, заходи. Все купил-то? Ничего не забыл?»

Иногда старик оставался и на ночь. Тогда в комнате матери допоздна слышался его скрипучий бормочущий голос. Что, интересно, он ей рассказывал? Мать даже смеялась иногда, только смех ее был какой-то ненастоящий — напряженный, настороженный. Будто хотела веселой казаться, а на самом деле не до смеха ей было. Наверное, ей было страшно, как и Прохору. Всегда, пока старик находился в доме, в воздухе витало незримое напряжение, ощущалась тревога. И лишь дверь захлопывалась за его спиной, Прохора тут же отпускало, да и мать становилась сама собой, переставая кривляться и притворяться.

Однажды мать пропала. Проснувшись ранним утром, Прохор обнаружил, что жутко замерз, и удивился. В начале лета ночи были еще прохладные, поэтому они с вечера протапливали большую русскую печь, и ее пышущее тепло согревало дом до рассвета. Но за окном было еще темно, а пальцы рук у Прохора закоченели от холода. Он соскочил с кровати, и ледяной пол обжег пятки, как бывало зимой, в мороз, когда он выбегал на секунду в сени, например, взять что-нибудь из припасов. Материна спальня пустовала. Прохор осмотрел весь их небольшой дом, заглянул в кладовку и сени, вышел на улицу, покричал — вдруг приспичило ей в сортир? Не дождавшись ответа, направился к деревянной кабинке в конце огорода, по пути оступившись впотьмах и угодив голой ногой в заросли крапивы. Снова позвал мать, уже не надеясь, что она отзовется. Приоткрыл скрипучую дверь, выпуская наружу зловонный запах испражнений. В полоске лунного света на полу зияла чернотой вырезанная «для нужды» дыра. Сортир был пуст. Прохор вернулся в дом и прождал мать до обеда, а потом пошел искать по селу, хотя и понимал, что не найдет. Не могла же она среди ночи в гости уйти? Более того, он подозревал, где она может быть, но не хотел идти туда, тянул время, надеясь, что она сама вернется. И лишь просидев без сна всю следующую ночь и глотая соленые слезы, Прохор решился отправиться в Камышовку. Он пытался позвать с собой кого-нибудь из друзей, сельских мальчишек, но никто не согласился: места в окрестностях Камышовки считались гиблыми, а о старике поговаривали, что он сроднился с нечистью. Поэтому Прохор взял с собой топор — скорее, конечно, для храбрости. Не для убийства же. И в страшном сне представить не мог, что придется использовать его по назначению, как оружие. А когда добрался-таки до избушки, чудом еще не сползшей в зловонный омут, такое там увидал, что едва в обморок не грохнулся. Поплыло все перед глазами от кровавой картины, открывшейся за тяжелой толстой дощатой дверью. Остановился прямо на пороге, будто его паралич сковал, уставившись на согнувшуюся над столом фигуру старика. Сознание Прохора отказывалось понимать, что лежит на том столе — настолько это было ужасно. Только слушал, как чавкает нож, то и дело ныряющий в окровавленное мясо. А потом вдруг старик резко обернулся, и Прохору показалось, что лицо его исказилось до неузнаваемости, стало похоже на рыбью голову: глаза разъехались и выпучились, нос расплылся и слился с растянувшимся до ушей безгубым ртом, полным мелких острых зубов, а кожа стала серой и блестящей от склизкого налета. Но, возможно, это от шока у Прохора со зрением что-то случилось. Мгновение они смотрели друг на друга, а потом старик метнулся к нему, выставив вперед огромный окровавленный тесак. Прохор даже успел заметить, как с «кровостока» срываются крупные алые капли. Инстинктивно отшатнулся назад и в сторону, оказавшись на крыльце, и старик, вместо того чтобы воткнуть лезвие ему в живот, по инерции пронесся мимо и полетел со ступеней лицом вниз. Не думая, Прохор замахнулся, всадил топор между его выпирающих из-под рубахи острых лопаток и бросился наутек. Очутился он в родном селе, как ему показалось, уже через пару минут. Конечно, такого просто не может быть — ведь от села до Камышовки не меньше двух часов ходьбы. Наверное, сознание от шока отключилось, поэтому и возникло ощущение, что длинную дорогу сквозь дремучий лес он одолел в несколько прыжков.

Захлебываясь в рыданиях, он исступленно заколотил в дверь дома, где жил участковый. Когда тот открыл ему, кулаки у Прохора сочились кровью. Сказать он ничего вразумительного не мог, икал и ревел. Вскоре появился знакомый фельдшер, сделал какой-то укол, и Прохор отрубился. Наутро голова гудела, а сбитые руки ныли нестерпимо. Лицо незнакомой женщины в высоком белом колпаке, маячившее над ним, выражало участие. Пожелав доброго утра и поинтересовавшись его самочувствием, женщина сообщила, что Прохор находится в больнице, а мать его в данный момент разыскивают. «Он ее зарубил! Зарубил! И я его зарубил!» — надрывно завопил Прохор. «Медсестра!» — крикнула женщина, обернувшись назад. Очередной укол вновь отправил его в забытье.

Лишь спустя месяц Прохора выписали из психиатрической лечебницы и направили в интернат, потому что мать его так и не нашли. Все его попытки рассказать о том, что ее разрубил на части старик из Камышовки, приводили лишь к новым успокоительным уколам. Прохор понял, что ничего не добьется, и замкнулся. Постепенно новая жизнь в интернате отодвинула на задний план воспоминания о страшных событиях. Он с головой окунулся в учебу, завел новых друзей, обучился разным востребованным в селе профессиям, и когда ему исполнилось восемнадцать, вернулся в родной дом, за которым все это время присматривали соседи. Первым делом он поинтересовался у них, не известна ли им судьба деда Кузьмы из Камышовки, жив ли он. Соседка, женщина средних лет, пристально взглянув ему в лицо, неуверенно произнесла: «Да жив, вон, вчерась видала… По улице шел, к почте. За пенсией, поди». Эта новость сразила Прохора наповал. Он был уверен, что зарубил старика насмерть! Выжил, значит. Невероятно!

Долгое время мысль о возмездии жгла его душу, не давая покоя, и он вновь и вновь представлял себе, как возвращается в избушку и убивает старика, а потом разрубает на части его костлявое тело и несет сочащиеся кровью куски к омуту, чтобы скормить сомам, притаившимся на глубине под корягами. Но так и не утолил жажду мести. Любовь к Раисе, нахлынувшая неожиданно и внезапно, сработала, как тумблер, переключив его мозг в другой режим. Исчезли кровожадные навязчивые мысли, и он даже начал подумывать о том: а не было ли это все сном? И мать пропала по другой причине? Могла ведь и в колодец упасть, например. Он как раз рядом с крыльцом. Споткнулась, может, когда выходила, да и упала на деревянный колодезный сруб. А крышка у него совсем ветхая, могла проломиться запросто. Кто в колодец тот заглядывал? А если и заглядывал, так там глубина — метров пятнадцать. Мать рассказывала, что его еще ее дед копал и всем селом ему помогали. Тогда, якобы, погиб кто-то из жителей — «плывун» пошел, его и утянуло в глину.

В итоге успокоился Прохор — так успокоился, что ему вдруг вообще все безразлично стало, лишь бы Раиса рядом была. Все время о ней думал. Работать не мог. Замечтался однажды, управляя трактором, да снес заборы на половине улицы. Уволили из трактористов. Пошел грузчиком в магазин, и оттуда поперли, как несколько ящиков с пивом расколотил. Устроился дворником в сельский клуб, но и там не удержался. Никак понять не мог, отчего не в силах за метлу взяться. Махнет пару раз и встанет, задумавшись. Очнется, а заведующий уже орет на него: «Смотри, грязь кругом, окурки, а ты стоишь, как истукан! За что тебе платить?!» В общем, оказалось, что все-таки непорядок у него с головой. Инвалидность дали даже. Лег с тех пор на диван Прохор, и мир сузился до экрана телевизора.

Теперь почувствовал, будто ото сна только очнулся, глядя на распростертое тело Раисы. Подхватил ее на руки — тяжелая. Но кипящая ярость сил придала, проломился сквозь ветви сирени и зашагал по сельской улице, тяжело топая и поднимая клубы пыли. Шел наугад, ослепленный горем, почти ничего перед собой не видел. Расплывчатые очертания домов слились воедино по бокам широкой дороги. На полпути слух резанул бабский визг, а следом — подвывание, но не остановился и даже головы не повернул — не до того. В спину понеслось протяжное: «Убили-и-и!», и, кажется, голосов было уже несколько. Прохор не оборачивался. Родную избу узнал нутром, не глядя. Пнул незапертую дверь и ввалился внутрь, едва втиснувшись в узкий дверной проем с Раисой на руках. Отнес ее в спальню, положил на кровать. Старые пружины скорбно скрипнули под тяжестью хозяйки, будто всплакнули по ней. Прохор выдохнул, отер пот, струями стекающий со лба по лицу и шее, вздохнул тягостно. Мертвые глаза жены безразлично смотрели в потолок. Он аккуратно прикрыл холодные веки, перекрестился и повернулся, чтоб уйти. Но замер на миг, потом, будто опомнившись, шагнул к кровати, нагнулся и поцеловал безжизненную твердую щеку. Непроизвольный стон вырвался из его горла, и он поспешно бросился прочь из спальни, боясь, что разрыдается и не сможет пойти вершить возмездие. А преступник должен быть наказан! Нет, не так: Прохор должен остановить старого упыря, питающегося человечиной, раз и навсегда, пока еще кто-нибудь не пострадал. Он не задумывался над тем, зачем старику было убивать Раису, ведь он видел монеты. А, значит, сомнений быть не могло: чьи монеты, тот и убил!

Прежде, чем уйти из дома, Прохор подумал, что ему нужно оружие. Вспомнил о ружье, которым ни разу в жизни не воспользовался, но его на месте не оказалось. Искать было некогда. Заметил топор, пристроенный у печки в углу, схватил его и вышел. За распахнутой настежь калиткой кто-то стоял. Прохор попытался сфокусировать плывущую картинку. Женщина. Высокая, крепкая. Немолодая. Удалось разглядеть лицо. Узнал: Алевтина, сестра Раисы. Что ей надо?

— Стой, Прохор, — услышал он ровный, но настойчивый голос, и замер перед ней.

— Уйди с дороги! — прорычал, сжимая топорище.

— Соседка сказала, ты убил Раю. Правда? — Голос Алевтины показался ему металлическим.

— Дура! — крикнул он исступленно и замахнулся. Та отшатнулась, и он, минуя ее, выплюнул ей в лицо: — Старый Кузьма из Камышовки мать мою сожрал, а потом и жену хотел сожрать! Убил, а сожрать не успел, видно, помешал кто-то. Раскрошу в фарш упыря! — И потряс топором перед ней.

Алевтина вдруг схватила его за руку, в которой он топор держал, и сказала каким-то жестким, колючим голосом, пристально глядя ему в глаза:

— Ты не сможешь остановить зло. Тем самым только себя погубишь!

— И ладно. — Прохор отодрал от запястья ее цепкую руку. — Все одно, мне на свете теперь жить незачем. Да и раньше было незачем. Убью изверга, и хоть какой-никакой толк будет от жизни моей.

— Постой, одумайся! — услышал он за спиной, но не стал отвечать ей. Зачем? И так все сказал, даже больше, чем нужно. Перехватив топорище другой рукой, он прибавил шагу, устремив взгляд в чернеющий вдали лес. Кажется, четкость зрения, наконец, улучшилась. Прохор ясно видел путь.

«В темноте ночного леса плачут совы, воют бесы»

В тот момент, когда Прохор еще только осознал, что причиной его беспокойства стало отсутствие жены, но еще не подозревал о ее смерти и бродил по дому, одолеваемый недобрыми предчувствиями, неподалеку от села, на просторном лугу, окруженном березовыми рощицами, где паслось небольшое стадо коров, остановилась группа подростков, чтобы сделать привал после долгой ходьбы.

Борис достал из кармана сотовый телефон и нажал на кнопку разблокировки экрана, но тот остался черным. Тут же он вспомнил, что выключил его еще перед выходом из дома. И остальных просил сделать то же самое. Ведь они не хотели, чтобы их приключение прервали на половине пути. Понятно же, что родители их быстро хватятся, станут названивать. Борис представил встревоженный голос отца, требующий: «Немедленно вернись домой!» Он же директор школы, привык командовать. Привык, что его все слушаются. Конечно, можно не брать трубку, но ведь родители так или иначе заявят в полицию, а Борис знал, что по сигналу, исходящему от сотового, можно обнаружить местонахождение его владельца. А так полиции останется только разослать ориентировки. Листки с их физиономиями, конечно, расклеят на каждом углу. Поэтому Борис решил не заходить в село близ Камышовки, чтобы спросить дорогу. Решил полагаться на карты. У него был хороший старый атлас с подробными картами Сибири, отцовский, еще советский. Только на нем удалось найти эту затерянную в тайге деревушку, да и там она была обозначена белым кружком — как исчезнувшая. Таких белых кружков на современных картах было намного больше, чем на тех, что в отцовском атласе. Народ постепенно переселялся из пустеющих сел в города. Но Камышовка на них не была нанесена совсем. Это Бориса немного беспокоило. Если деревня так давно опустела, может, обратный адрес, указанный на конверте, — ошибка? Он вспомнил, как удивился, когда несколько дней назад вынул конверт из почтового ящика и прочел в графе «Откуда»: «Омская область, Седельниковский район, деревня Камышовка, избушка на краю омута». Там так и было написано вместо номера дома — «избушка на краю омута»! Должно быть, она стояла там одна, раз отправитель письма так указал и, наверное, он был так стар, что просто не помнил номер своего дома! Ведь табличка с адресом могла проржаветь и отвалиться давным-давно. Борис представил себе покосившуюся ветхую хибару, утонувшую в зарослях бурьяна, скрывшего ее по самые окна, и невольно содрогнулся. Логово маньяка или людоеда из фильма ужасов! Еще страшнее становилось от того, что доберутся они до места как раз к ночи. От ближайшего села Даниловка к деревне должна быть дорога через лес, он нашел на карте тоненькую линию, протянувшуюся к белому кружку через зеленый с синими черточками фон. Синими черточками обозначалась заболоченная местность. Подсчитав по карте расстояние, Борис прикинул, что шагать еще часа два, а сумерки уже сгущаются. Но до полной темноты еще далеко, время есть, и терять попусту его не стоит. Он убрал в карман спортивных брюк сотовый, вспомнив, что специально для похода надел наручные часы, которые давно не носил. Девять вечера. Темнеет в эту пору позже одиннадцати. Должны успеть добраться засветло. К тому же, у всех есть хорошие фонари. Знали, куда идут, подготовились. Он посмотрел на друзей, стоящих в ожидании его команды. Они давно и безоговорочно признали в нем вожака, и это ему, надо признать, льстило. Но, может быть, это потому, что его отец — директор? Борис поморщился. Лучше бы он учился в другой школе. Тогда был бы уверен, что его друзья — настоящие.