Избушка на краю омута

— Я прошел по нему, а я здесь самый тяжеловесный. У меня рост почти метр девяносто. По одному пройдем осторожно, и все будет в порядке.

Федор ускорил шаг, подходя к мосту, и ступил на него первый. Ладе показалось, что директор волнуется и пристально смотрит в гущу леса на другом берегу. Она не знала, что его терзает такой же вопрос, какой возник у нее, когда она нашла платок: все-таки сон это был или не сон?

С моста Лада заметила крошечный домик, похожий на карлика рядом с гигантскими елями, окружавшими его. Заросли лопуха и крапивы разрослись вдоль стен так буйно, что заслонили собой дверь и окна. Со стороны казалось, что не то что прошлой ночью, а вообще с начала весны никто в него не входил. Длинноногая Лера, заинтригованная рассказом Федора о ручном медведе, вырвалась вперед и первая очутилась перед строением. Не слушая предостерегающего окрика директора, она собралась было войти, утаптывая ногами широкие листья, уже протянула руку, чтоб отворить дверь, как тут же отдернула ее, затрясла кистью, будто от ожога, и зашлась в истошном вопле.

Федор и Лада одновременно рванули бегом. Но мальчишки успели раньше и одновременно взорвались безудержным хохотом.

— Что вы ржете?! Тут все в паутине, ф-фу! — орала Лера, брезгливо морщась и выбираясь из листьев лопуха. — Тут вообще сто лет никого не было! Весь вход затянут! Мерзость какая!

Мальчишки все-таки открыли дверь и вошли. Когда Лада и Федор примчались к домику, те были уже внутри. Конечно же, он был абсолютно пуст. Никакого намека на то, чтобы кто-нибудь в нем проживал, не наблюдалось. Стол был покрыт толстым слоем пыли и усыпан дохлыми жуками. Травяная подстилка на лежанке возле окна выглядела изрядно подгнившей. Стена кирпичной печки обвалилась, обнажив закопченное нутро. И даже потрескавшиеся бревна в стенах выглядели так, будто вот-вот весь домишко рассыплется в прах. Вряд ли имело смысл ждать хозяина или хозяйку — судя по всему, сюда он или она никогда уже не вернется.

Федор выглядел обескураженным, и Лада услышала, как он прошептал: «Но вчера здесь все было не так…» Когда все покинули заброшенный дом и шли через поляну обратно к реке, до слуха Лады снова донеслось бормотание директора: «Вот тут он стоял, на этом самом месте…».

«Сон или не сон?» — снова подумала она и достала платок из кармана. «Если посмотреть сквозь него, увидишь незримое», — вспомнились слова богини. Руки будто сами взметнулись вверх, и ткань укрыла ее лицо. Лада завороженно смотрела на мост и чувствовала поднимающийся в душе трепет и рассыпающиеся по коже мелкие холодные «мурашки» — по мосту шли люди! Они шли друг за другом и исчезали, достигнув середины, таяли, как тени на свету. Лица радостные и… знакомые! Лада знала их всех, хотя и помнила очень смутно. Все они окружали ее в далеком детстве, еще тогда, когда были живы ее братья и сестры… Сердце замерло в груди, когда Лада узнала старшую сестру Машу. Она вдруг посмотрела с моста прямо на нее и улыбнулась, прежде чем исчезнуть. И как только силуэт сестры растаял в воздухе, она увидела маму. Взгляды их встретились на мгновение, и Лада почувствовала тепло материнской нежности, достигшее вдруг ее сердца. В тот миг, когда ослепительный свет, идущий сверху, растворил в себе материнскую фигуру, внезапный порыв ветра сорвал с лица Лады платок и мгновенно унес его к вершинам сосен. Тот зацепился за колючую хвою, потрепыхался немного, словно бы протестуя, но ветер подхватил его и понес дальше в небо. Вскоре клочок полупрозрачной ткани исчез из виду. Лада вздохнула с сожалением и взглянула на мост. Он был пуст.

«На круги своя…»

Прохор открыл глаза. Впервые он проснулся в своей кровати за последние пять лет — столько времени прошло с тех пор, как он расправился со старым упырем и выбросил его останки в омут. Пять лет небытия прошли в психиатрической больнице, назначенные ему вместо тюрьмы, чему он был несказанно рад, и вовсе не потому, что условия там были лучше. Вряд ли это было так, хотя в тюремной камере он никогда не был. Те же решетки на окнах, металлическая дверь с окошком, как для надзирателя… Условия были для него не важны. Он надеялся, что все уколы и таблетки, затуманивающие его разум, начисто сотрут кровавые воспоминания и чувство омерзения к самому себе. Странное дело — после свершения акта мести ему не стало легче — наоборот. Перед глазами стояло месиво из плоти и костей, в которое то и дело вонзалось кривое лезвие его топора, и сразу же вспоминалась другая картина: как старик склонился над телом его матери, и огромный нож в его руках погружался в то, что от нее осталось. Эти две картины были так похожи, что постепенно слились в памяти воедино, и Прохору начинало казаться, что он и есть тот старик, что он и старик — это одно и то же. Поэтому уколы и таблетки стали для него спасением. Память словно накрыли плотным ватным одеялом, не пропускающим наружу картинки и звуки. Время остановилось. Прохор был вне времени. Он просто был, и все. Как небо, как земля, как воздух.

Но прошло пять лет, и его отпустили домой. Пришлось вернуться в Даниловку, в запущенный дом, на крыше которого скопилось столько сгнившей листвы, смешанной с принесенной ветром пылью, что на ней выросла молодая березка. Дом встретил его запахом плесени. В щелях между половицами торчали мелкие желтые поганки. Слой пыли покрывал все предметы, а в углах висела махровая паутина. В воздухе витала тоска.

В это утро Прохор пожалел, что выбрался тогда из обрушившегося тоннеля в лесу. Он бы не стал бороться за жизнь, так и лежал бы, присыпанный землей, пока не закончится воздух, но не давала покоя мысль: спаслись ли дети? Когда начался пожар и загорелись ивы на берегу омута, он уговорил их бежать в дом. Они вначале не желали слушать — боялись его. Ведь они все видели! Но он смог их убедить, особенно, когда омут вдруг встряхнуло и вода в нем взлетела вверх, как блин над сковородой. О том, чтобы укрыться в водоеме, нечего было и думать — убило бы подскакивающей водной массой. И они согласились пойти за ним. Внизу, под домом, тоже тряслась земля, и Прохор боялся, что стропила обрушатся им на головы. Он даже вынул из кармана найденный в яме оберег, где было выбито: «Ксении в десять лет. Пусть Велес хранит тебя» и отдал мальчишке по имени Борис со словами: «Я нашел его в яме, куда ведет подземный ход. Он помог мне выбраться, поможет и тебе». Прохор заметил, что Борис у них главный — старался не терять самообладания, несмотря на хаос, не паниковал, отдавал остальным указания, чтоб не разбегались, держались вместе. Этот Борис ему нравился. Прохору было почему-то очень важно, чтобы именно он спасся. Каким-то чудом им удалось проникнуть в подземный ход, прежде чем за их спинами что-то рухнуло. Железная дверь так и была открыта, качалась от тряски и скрипела. Свод подземного хода обвалился в тот момент, когда последний мальчишка (кажется, тот Борис) вылез сквозь вторую дверь — ту, что он рубил топором. В тот миг свет померк для Прохора. Потом он очнулся, не зная, сколько пролежал в земле. Дышать было трудно. Да он бы и умер, но вспомнил о том мальчишке, гадал, успел ли тот добраться до ямы, где над головой синело небо. Прохор стал копать перед собой, не уверенный, что выбрал правильное направление. Когда свежий воздух ударил в лицо, но дневного света видно не было, Прохор понял, что уже стемнело. Детей в яме не оказалось. Выходит, их спасли, иначе их трупы попались бы ему во время раскопок. Отдышавшись как следует, Прохор стал думать, как выбраться наверх, но так и уснул.

Наутро его разбудил громкий окрик. Открыв глаза, он увидел, что над ямой нависли люди в синем камуфляже. Перед ним уже болталась толстая веревка. Они вытащили его и стали задавать много вопросов. Вопросы просто сыпались из них, но он на все ответил. Прохор рассказал им всю правду. И с того момента он впервые ночевал дома.

Уж лучше ему прописали бы пожизненное лечение. В «психушке» ему никогда не снились сны. А сегодня он проснулся в холодном поту. Сон был странный, страшный и невероятно реалистичный.

Прохору приснилось, что в его доме старик — тот самый, из Камышовки, и будто сидит он в центре комнаты, прямо на полу, весь скрюченный, как вопросительный знак, и колотит сухими кулачками в том самом месте, где доска «играет». И вспоминает Прохор (прямо во сне вспоминает!): от того «играет» доска, что под ней монеты спрятаны еще матерью. Подарки стариковские, значит. Прохор уж забыл давно о них, а вот старик пришел, постучал в то место, он и вспомнил. И к чему сон такой дурацкий?

Прохор встал и сразу же в окно выглянул, потому что помнил откуда-то (может, и от матери), что если приснилось что-то дурное, поутру следует сразу в окно посмотреть, в небо, и сказать: «Иди, сон, куда и ночь, — прочь!» Так он и сделал. Странно, что слова еще не позабыл — последний раз он повторял их лет в десять.

От окна отшатнулись две бабки, крестясь и шепча что-то. «Вот сплетницы старые! — подумал он. — Все-то им до чужого житья-бытья любопытно! Сейчас пойдут помелом мести! Скажут обязательно, что я их убить хотел, и ведь поверят им. Все уж знают, поди, что я — убийца зверский!» Мысль о том, что нужно выйти из дома и купить что-нибудь из еды, привела Прохора в ужас. Но голод не уговоришь, не обманешь…

Шел Прохор по пыльной деревенской улице и чувствовал, как сверлят его из-за оконных занавесок любопытные взгляды. Навстречу никто не попался. Издали завидев, сворачивали куда-нибудь. Боятся. Еще бы! Душегуб-расчленитель! И ведь знают, кого убил — людоеда, кровопийцу, который целую деревню сожрал, — а все равно изгоем считать будут всегда. Спасибо никто не скажет. Такой уж здесь народ: ненавидеть шибко любят, а вот прощать — не особо.

В продуктовом магазине, засиженном мухами, обе продавщицы замерли, как он вошел, будто вместе с ним влетела «шаровая молния». Прохор сообщил им, что ему надо, и те поспешно выложили продукты на прилавок: консервы, пакеты с лапшой быстрого приготовления, хлеб, чай, печенье. «Молчат, будто воды в рот набрали! И это хорошо», — подумал Прохор, сгребая покупки в сумку. А у самого руки задрожали — чуть не выронил все на пол. Обидно все-таки. А ну-ка, если б их матерей так… И мужей тоже! Как бы заговорили? Это они еще стариковский «мясной» подвал не видели!

Прохор вернулся в дом по такой же пустынной улице. Ни души вокруг, будто вся деревня дружно куда-то переехала. Пообедал китайской лапшой и, завалившись на лоснящийся продавленный диван, уставился в телевизор. Вот так и пройдет его остаток жизни, подумал с горечью.