Путь избавления. Школа странных детей

– Дорогая… дочь. Дорогой… голос. Ты все еще говоришь, верно? Что именно ты говоришь? Почему [эхо] – почему повторяешь то, что говорю тебе я? – Пауза. – Ты «создаешь» меня, верно? «Оживляешь» своими словами? Вот в чем твоя власть. Ты можешь творить жизнь. И смерть, я полагаю? Такая маленькая девочка, а столько умеешь. Ах, прости, я забыл, что ты теперь взрослая женщина. Старше твоей матери, когда та умерла. Что ты чувствуешь, думая об этом?

– Создаешь, значит. А ты не забыла, кто создал тебя? Что ж, для этого я и здесь. Напомнить тебе об этом. Не думала же ты, что я не заявлю о себе рано или поздно. Столько лет молчал, был безмолвным, как могила… Что ж, хватит с меня, дорогая дочь, голос, голос-дочь, жуткое маленькое чучело, пустомеля. [Очень громко, почти срываясь на крик.] Пустомеля!

Стенографистка, подчеркни «пустомеля». Дважды подчеркни – он сказал это очень громко, почти прокричал.

[Пауза, помехи, звуки дыхания.]

Лицо ребенка обмякло, но губы продолжают двигаться. Глаза остекленело смотрят в одну точку сбоку от меня. Повидимому, она внимательно слушает то, что слышно лишь ей одной. Тем временем отец, ошибочно приняв молчание за капитуляцию, начинает злорадствовать. Но поняв, что ошибся, замолкает и овладевает собой.

– О, этот тихий голосок во внутреннем ухе! Словно голос матери, успокаивающий дитя. Ласковое утешение в трудные времена. Как тебе, должно быть, хотелось, чтобы твоя ненаглядная мамочка говорила с тобой так! Но что же такого есть в этом не слишком миловидном ребенке, чего не было у тебя? Неужели она милее? Чистоплотнее? Красивее? Невиннее тебя? Какой же именно из твоих многочисленных дефектов оттолкнул твою мать? Задумывалась ли ты о том, что именно из-за твоей любви к ней, твоей прилипчивости ты наскучила ей и даже стала вызывать отвращение? Вспомни, сколько раз ты тянула ее за передник, а она прогоняла тебя. Что если ты никогда не была для нее отрадой? Что если ты не вызывала у нее желания любить тебя, обнимать, [находить? находиться?] [неразборчиво]. Что если твое заикание казалось ей [неразборчивое слово], гротескным, даже пугающим – меня-то оно пугало, можешь не сомневаться! Или боль, которую ты так неприкрыто демонстрировала, когда другие дети смеялись над тобой и обзывали тебя. Вполне естественно избегать больного раненого животного, ненавидеть то, что другие считают достойным ненависти. Даже если это [помехи] твой ребенок. Стая убивает или бросает больное потомство – таков закон природы. А когда она умерла, боже мой, как же ты неистовствовала, истекала слюнями, рыдала, мочилась под себя… Зная ее так, как знал ее я, готов поспорить, смотреть на тебя ей было противно. Она ненавидела бурные проявления чувств. Я не раз чувствовал на себе ее ледяной осуждающий взгляд, можешь себе представить? Конечно, можешь, ведь ты гораздо больше похожа на меня, чем на нее. В любви ты неистова, неистова и в боли. От горя готова реветь, пока не истечешь соплями и слезами, а белки глаз не покроются красными мраморными прожилками. Вид меня плачущего был ей ненавистен. Она ненавидела, когда я любил ее. Ненавидела, когда ты плакала и любила ее. Даже когда она умирала и на долю секунды дала волю чувствам, она ненавидела себя за это. И я ни капли не сомневаюсь, что самым ненавистным для нее стала твоя попытка убить меня, собственного отца, которую ты предприняла, горюя о ее смерти и кипя от гнева – ты, противоестественное маленькое отродье, подменыш.

С этими словами, тяжело дыша, разрываясь между слезами и непокорностью, с раскрасневшимися щеками, девочка ныряет между своих потрескавшихся губ, а я бросаюсь за ней.

Рассказ стенографистки (продолжение)

Итак, я рассказала вам о том, как научилась не только впускать в себя призраков, но и нырять в край мертвых. Теперь все в школе знали, что я некронавт.

Тем временем в роли секретарши директрисы у меня появлялось все больше обязанностей. Я не только выполняла то, что от меня требовалось (печатала и вела картотеку), но и оказывала директрисе услуги более личного характера, которые прежде выполняла Другая Мать: грела ее домашние туфли, следила, чтобы не заканчивался зубной порошок. Я также делала то, о чем никто прежде не догадался позаботиться: к примеру, натирала норковым маслом и ваксой церемониальные легкие директрисы и заблаговременно накачивала в них воздух. Глядя по сторонам, а если понадобится – и в замочную скважину, слушая, если понадобится, под закрытыми дверьми, и читая забытые на столе бумаги, я научилась предугадывать, когда директрисе что-то нужно, и давать ей это прежде, чем она успеет попросить. Так я стала ее незаменимой помощницей.

Порой я испытывала беспокойство. Например, проходя мимо одной из цветных служанок. Мы обе спешили и несли что-то в руках. В такие минуты я чувствовала, что держусь на плаву лишь благодаря какой-то зыбкой магии, в то время как моя товарка давно погрузилась под воду. Чувствуя, что иду ко дну, я отводила взгляд. Меня тревожило и то, что чрезмерно безукоризненное выполнение моих обязанностей удешевит мой труд и меня саму, сделав невидимыми мои старания. Меня перестанут замечать не потому, что я слишком далеко от власти, а потому, что слишком близко. Правой руке никто не предлагает продвинуться по службе.

Но в какой-то момент мне стало казаться, что у меня другая цель. Что это за цель, я пока не имела понятия – возможно, она состояла лишь в том, чтобы постичь свое предназначение, а ничего грандиозного я в этом не видела. Но я догадывалась, что наши с директрисой цели совпадают, а в том, что ее цель грандиозна, не оставалось никаких сомнений. Поэтому я упорно шла к своей цели, хотя не понимала ее и не видела.

То же самое можно было сказать обо всех нас. Наши взоры были обращены на директрису, как бутоны маргариток к солнцу. Вот только солнце это было суровое. Посторонний мог бы задаться вопросом, отчего мы не стали искать солнца более теплого. Директриса уступала харизмой и умением внушать доверие почти любому человеку на Земле; кто угодно казался более пригодным для осуществления ее задачи, которая, как мы смутно догадывались, заключалась в том, чтобы помочь нам всем. Хотя нет, пожалуй, «помочь» было неподходящим словом. «Помогать» можно лишь в этом мире, а директриса Джойнс отчаянно скреблась в его двери всеми острыми краями своей сущности, чтобы поскорее вырваться в мир иной. (Мы уже поняли, что в ее задачи не входило подготовить нас к жизни в этом мире и научить зарабатывать себе на жизнь.) Если помощь может быть бесполезной, но при этом по-прежнему считаться помощью, именно такую помощь она нам оказывала. Но меня это не отпугнуло. Ничего я не жаждала сильнее, чем принять всю исходившую от нее бесполезность.

Хотя иногда я была несчастлива – пожалуй, именно так можно охарактеризовать усталость и тоску, охватывавшие меня в минуты уединения, – мне никогда не хотелось уехать. Я все больше забывала свое старое «я», пока в один прекрасный день не перестала ощущать себя чужой. Теперь я ощущала себя просто странной, но эта странность была здесь к месту. С каждым днем я все больше становилась той «собой», для которой когда-нибудь откроются непознанные двери.

Как-то раз я вела протокол частной рабочей встречи директрисы с мисс Тенью. Вдруг директриса закашлялась, промокнула губы платком, покрытым пятнами крови, встала и спокойно вышла за дверь. Узкое лицо мисс Тени покраснело: она произносила пространную речь об относительных преимуществах доплат за особые привилегии и повышения платы за обучение, а директриса ее не дослушала. В какой-то момент мисс Тень была готова погнаться за ней, но потом вздохнула и принялась собирать бумаги.

– Если она и кажется рассеянной, – произнесла она, обращаясь то ли ко мне, то ли к себе самой, – так это потому, что до сих пор не выбрала себе преемника. Само собой, она тревожится: что станет со школой после ее смерти? Не то чтобы ей нездоровилось, нет, хотя она и кашляет, но разве все мы не кашляем в этом нездоровом климате, когда по ночам с полей тянет такой сыростью и весь дом пропитывается миазмами? Здесь я ложусь спать, не рассчитывая, что проснусь наутро, но просыпаюсь – мы все просыпаемся, и она – не исключение. Кто-кто, а она крепче нас всех, вместе взятых, и все же она тревожится, что вполне естественно. Ум столь проницательный умеет смотреть в будущее, а в будущем школа или есть, или ее нет: все зависит от того, найдет ли она подходящего преемника.

Мисс Тень, возможно, продолжала говорить, но я ее не слышала. Я услышала зов, меня призвали. С того момента я не сомневалась в своем призвании. Впрочем, словами не передать, как встрепенулось все мое тело и душа в ответ на этот зов.

Преемник!

Я жадно, страстно, самозабвенно предалась освоению своего ремесла. Когда я навлекла на себя гнев мистера Истера за плохую успеваемость в оральной гимнастике, я бросилась через класс и даже вскочила на парту, чтобы поскорее принять наказание. Я даже сама взяла палочку и с силой вдавила ее в язык. На следующий день моя нижняя губа распухла и растрескалась. Я чувствовала, как она выпирает, а когда видела, что люди смотрят, нарочно выпячивала ее еще сильнее. Однако меня так часто лишали десерта, что я поняла: одним лишь усердием я свои позиции укрепить не смогу. Поэтому я стала не только упорно упражняться в призвании мертвых, но и притворяться, что у меня получается. Если учитель вызывал меня к доске, а горло отказывалось повиноваться, я закатывала глаза так, что виднелись белки, роняла челюсть и принималась говорить странным голосом, искажая гласные. Я притворялась, даже когда в этом не было необходимости, тренировки ради, и вскоре уже никто, кроме меня, не мог заметить разницу. Впрочем, даже я сама не всегда ее замечала.

В школе я была не единственной мошенницей, несмотря на то, что мошенничество требовало отваги: ведь не меньше, чем настоящие призраки, директрису завораживало умелое шарлатанство. Она вступала с поддельными «призраками» в метафизические дебаты и продолжала до тех пор, пока обманщику хватало изобретательности поддерживать беседу. Бывало, что у притворщиков не выдерживали нервы – я была свидетельницей того, как один ученик, подвергшись подобному допросу, расплакался и во всем сознался. Директриса же как будто его не слышала и продолжала обращаться к нему как к «призраку», хотя из-за рыданий он уже не мог говорить. Потом она холодно произнесла: «Вашей единственной ошибкой было полагать, что вы сами реальнее своей выдумки». В обычных школах жульничали самые слабые ученики; в нашей – самые сильные.