Охота на Лунина

– Так бывает, – кивнул Илья, совершенно не представляя, о чем, собственно, идет речь.

– Вот зашел у нас любопытный разговор о смертных грехах. – Писатель приглашающе махнул рукой, пропуская Лунина во двор. – Думаю, вам по месту работы с ними частенько приходится иметь дело. Во всяком случае, с некоторыми.

– Их, кажется, всего семь, – напряг память Илья.

Библию Лунин начинал читать дважды и оба раза до конца так и не добрался. Первую попытку он предпринял, еще будучи студентом-первокурсником юридического факультета, но тогда он не смог одолеть и трети Ветхого Завета. Вторая же попытка состоялась относительно недавно, в начале весны, когда Лунин лежал в больнице и страдал от переизбытка свободного времени. От первой она отличалась тем, что на сей раз Илья начал чтение сразу с Нового Завета. С трудом осилив Евангелие от Матфея, Лунин решил переключиться на что-нибудь более доступное пониманию и, покопавшись в электронной читалке, остановил свой выбор на одном из романов, повествующих о приключениях голландского профайлера.

– Там все не так просто. – Иван Андреевич запер калитку и быстро догнал неторопливо идущего к дому Илью. – Кое-где семь, в некоторых толкованиях восемь, но вот возьмите, к примеру, самоубийство. Его в этом списке нет, а церковь полагает его одним из тягчайших прегрешений. Удивительно же?

– Никогда об этом не задумывался, – честно признался Илья.

– Вам и ни к чему это.

Вместе с Луниным писатель поднялся по деревянным ступеням на террасу, слабо освещенную несколькими стоящими на столе свечами. Только сейчас, в их неровном свете, Илья смог заметить, насколько сильно постарел Короленко за прошедший год. Он сильно похудел. Тонкая, полупрозрачная кожа обтягивала выпирающие из-под нее кости черепа. Казалось, что, если натянуть ее еще немного сильнее, она непременно порвется. Илья машинально коснулся рукой собственного лица и почувствовал пружинящий под кожей щеки плотный слой жира.

– Вы молоды, полны сил, дышите полной грудью. Вас подобные вопросы и не должны волновать. Но ведь проблема все равно существует. И как решает эту проблему церковь? – Короленко занял одно из стоящих у деревянного стола плетеных кресел, махнув рукой Лунину на другое.

– Как? – на всякий случай поинтересовался Илья.

– Никак, – пренебрежительно махнул рукой Иван Андреевич и придвинул к себе стоящую на столе наполовину полную бутылку с коньяком. – Наша милая всепрощающая церковь провозгласила самоубийство чуть ли не самым тяжким грехом, придумав этому воистину иезуитское обоснование, хотя вы, конечно, знаете, что в нашей державе иезуитов как таковых вовсе не было.

– Да? – удивился Лунин, имевший весьма смутное представление об иезуитах и еще меньшее обо всем остальном, связанном с выбранной Короленко темой.

– Да, – кивнул писатель, разливая коньяк по бокалам, – самоубийство в глазах церкви ужасно тем, что этот самый самоубивец, совершив свое жуткое деяние, не имеет после возможности покаяться. Улавливаете нюанс? То есть ежели ты кого другого удушегубил, а потом перед смертью успел покаяться да грехи замолить, это одно. Это, так сказать, понять можно, поди, сами видели, какие у бандитов раньше похороны были. С попами, с крестами, с бубенцами. А вот ежели человек сам на себя руки наложил, то ему только на бубенцы и можно рассчитывать. Вот вы как полагаете, Илья Олегович, справедлив сей подход?

– Ну, знаете, – чуть не поперхнулся коньяком Лунин.

– Вот и я думаю, что несправедлив, – по-своему истолковал его замешательство Короленко. – Конечно, само по себе самоубийство – это вещь жуткая, запредельная, я бы сказал. Те идиоты, которые это из-за неразделенной любви делают али еще по какой глупости, они, может, и заслуживают, чтобы гореть в геенне огненной, ежели таковая, конечно, существует. Но ведь бывает так, что самоубийство – это жест отчаяния.

– Мне кажется, это всегда жест отчаяния. – Тема разговора уставшему после пятичасового сидения за рулем Лунину казалась довольно странной, но он решил по мере сил поддерживать беседу, надеясь затем перейти к тем вопросам, которые представляли для него больший интерес.

– Отчаяние отчаянию рознь, – возразил Иван Андреевич, – большей частью оно, конечно, от слабости человеческой. Чуть судьба на излом прихватила, проверить решила, так человек сам и готов пополам переломиться, а так нельзя, неправильно это. Недостойно звания человеческого.

Сделав небольшой глоток, Короленко поставил бокал на стол и откинулся на спинку кресла. В темноте его голос показался Лунину особенно пронзительным, казалось, что затронутая тема имеет для писателя какое-то важное значение, но какое именно, пока ему было непонятно.

– Но ведь бывает и так, – продолжил писатель, – что для того, чтобы продолжать жить, человек должен вынести страдания, не важно какие, физические или моральные, которые обычный человек, не слабак, не тряпка, но и не герой, вынести не может. Может быть такое?

Под пристальным взглядом блестящих в темноте глаз Илье ничего не оставалось делать, как утвердительно кивнуть.