Пятый сон Веры Павловны,

– Откуда ты знаешь?

– Сам додумался.

– Вот я и говорю, что ты козел.

– Почему?

– А потому что ты до всего именно сам додумываешься. Какие, к черту, заповеди? Например, в Нью-Йорке заповедями не пахнет. Там пахнет спермой и пивом, а ведь Америка страна религиозная. О заповедях там вспоминают в полицейском участке. Как можно отойти от того, о чем не имеешь никакого представления? Молчи, пожалуйста, – Бидюрова закрыла рот Морица теплой нежной ладошкой. – Молчи, терпеть не могу умников. Из-за умников везде секс и насилие. Даже в микромире. – Она вздохнула: – Мы зря сюда притащились. Я чувствовала, что сегодня не надо идти. Вообще-то мне нравится валяться вот так по жаре голой, но все равно мы зря притащились. Сегодня я не расслаблюсь. И ты выглядишь, как старикашка.

– Да нет, я просто давно живу.

Бидюрова помолчала. Ее пальцы перебирали бревенчатую стену, как клавиши.

– Я не хочу твои-и-их неприкаса-а-аний…

Мориц ухмыльнулся:

– У тебя нет слуха.

– А еще чего у меня нет?

Да ничего у тебя нет, подумал Мориц.

Безумный дактиль половых актов… С седьмого, а может, с шестого класса, а может даже и с пятого твою красивую задницу и твои красивые груди топтали и мяли все, кто хотел. Мне нравится видеть, как ты мучаешь и мнешь свою грудь, как идут ромбом танки, летят журавли… На свете много рьяных топтальщиков. Если б каждая пчела приносила мед… Но ты ничего не собрала, потому что всегда собирала не то, что следует собирать человеку. Правда, реакция у тебя скорая. Как реклама на говновозке: «Кнорр – вкусен и скорр!» А что собственно надо человеку? – подумал он. Что надо человеку, кроме красивой задницы и красивых грудей? Понятно, что Бидюрову вопросы пуаперизма по определению не могут занимать, но с такой грудью…

Мориц знал, что думать так несправедливо.

Он видел, что Бидюрова действительно не может расслабиться, что ей что-то мешает, но не мог понять – что? А может, не хотел понять. По-настоящему ведь все с ними случалось внезапно и, как правило, за стеной. Правда, иногда случалось и в этой избенке. Редко, но случалось. Он помнил это. Но сейчас, после того, как они, наконец, продрались сквозь сухую еловую чащу к уединенной избе (там, где река образовала свой самый выкуплый изгиб), не откликающееся тело Бидюровой его злило. И розовые трусики трогательно висят на краю деревянной лавки, и смутные ели вплотную подступают к крошечному окошечку, и сердце сладко щемит, а слов нет… Ну, и славно, ну, и хорошо, но зачем быть такой упертой?… Лежим, как голые пупсики…

Бидюрова, правда, не могла расслабиться.

Руки ее лежали не там, где должны были лежать.

Физики нас не рассудят, лирики не простят… Длинные ноги терялись в перспективе, такие ноги нуждаются в хороших руках. Грудь – тоже. Нежный дым поцелуев… Бидюрова ничего не прятала, все было открыто для глаз, пожалуйста, жри меня, Мориц, мне не жалко. Отечество скаталось как шинель… Все жгло, все влекло, мучило, но даже самые нежные прикосновения не вызывали встречных желаний.

Власть над тобой не вернулась…

Но разве она не хочет того же, чего хочет Мориц?