Макарыч

Макарыч узнал об этом лишь через полмесяца, когда мужики из бригады вернулись по домам.

Лесник взял письмо в руки. Холодные торопливые строчки бежали вкривь и вкось. Он не мог их прочесть, как не мог понять и Кольку. Странная пустота в душе. В ней не было больше места боли, горю. Он смотрел перед собой и ничего не видел. Слезы давно высохли. Их больше не было. На горе не хватило сил. Только отчего так опустились плечи? Согнулись, словно под непосильной тяжестью. Да голова сникла. Казалось, что Макарыч уснул. Но нет…

Он встал из-за стола. Вздохнул. Тяжело прошелся по избе. Остановился перед иконой, покорно голову склонил. Потом вышел из избы. Подошел к завалинке. Где под доской в опилках безделушки были упрятаны, что для внуков мастерил. Лесник достал их.

Марья мужем из зимовья метнулась. Боясь, как бы чего худого с собой не сотворил. Таким она еще не видела Макарыча. Не сразу углядела игрушки. А лесник, достав их, застонал, сжимал в кулаке безделки — по его прозванию, — выкидывал по одной. Маленький еж, которого смастерил из шишки, упал к ногам лесника, задрав лапы. Словно просил пощадить его.

— Пень, гнилая колода! Чево ждал? Тешилси! Хто в тибе нуждалси? Никому ты не нужнай! Дед? Вот тибе дед! — Макарыч ломал чертиков, ложки, все, что выстругивал длинными вечерами.

Лицо и лоб Макарыча вспотели, будто от непосильной работы.

— Ирода выходил. Пригрел! Сыном змея исделал! А ен — вона што! Издохну собакой — видить не схочу.

Марья стояла рядом, тихо всхлипывала.

— Не наезжай! Не нужон! Схоронють без тибе. И не наведывай прах мой! Прокляну не Богом, чертом! Токо таким змеям все ладом в планиди. Рожу воротять от родителев и наказанья за то им нет! -

— Отец! Не кляни ты Кольку! Оставь браниться.

— Нет ево у мине! — крикнул Макарыч.

Марья перекрестилась. Мелко перекрестила в след спину Макарыча.

— Пошли, отец, в дом. Чую, захворал ты.

— Не-е, здоровай! Ноне подвезло, мать. Ты не пужайси. В уме я и в здравии.

…Медленно, медленно тянулась в этом году зима. Замело, засыпало дороги к зимовью. Снегом накрепко спеленало. Все спало. Изредка этот сон нарушал громкий морозный треск. Да старые сухие деревья жаловались на холод. В берлогах, норах, дуплах замерла жизнь. Спала сладко под грустные песни метелей. Смешливые ручьи и речушки, схваченные морозом, оборвали свои песни на полуслове, спрятались под ледяные шубы. Тайга, усыпанная снегом, стояла, не дыша.

Ранними утрами видела она, как из трубы Макарычева зимовья вьется сизый дымок. Он цеплялся за снежные облака, будто хотел согреть их, успокоить. Но снежинки кружились, падали. Их много. Кажется, будто кто-то наверху вспорол, играясь, снежную перину, и тряс ее, бездонную. Всю землю холодом усеял и не натешится.

Мороз, сил не жалея, каждый день менял узор на стеклах окон. То цветы нарисует диковинные, то леса непроходимые. То страшную оскаленную рожу зверя намалюет. А захочет повеселить — девку изобразит. С руками тонкими, зовущими.

Макарыч смотрел на проделки мороза, головой крутил. Иной раз не выдерживал:

— Экой бес! Худче мине! Ишь каку кралю подаровал. Раздел до бесстыдства. А ежели те живую душу вложить? Плоть? Ох и натворил ба ты на земле грешной, — смеялся Макарыч.

А мороз пощелкивал стеклами, потрескивал в крыше. Порог до воя извел. Марья крестилась, заслышав это. А лесник звал проказника на чарку. Сулил душу его студеную согреть.