— Повторяю, ты трезвый? Я с пьяными не связываюсь.
— Локстон, — сказал Крысеныш. — Вчера…
Вспомнил, значит. Похоже, они еще недостаточно набрались. Я дернул Седого за бахрому на его кожаной куртке. Он нехотя слез с табурета. Бахрома оторвалась.
— Эй, ты что? — воскликнул он и пошел на меня. Дилетант!
Я уклонился от удара.
— Ты назвал Эмму Леру тощей сучкой, — напомнил я.
— Оставь его в покое! — проворчал Здоровяк, тоже вставая и надвигаясь на меня.
Я врезал Седому. Много вложил в свой удар. Свои сомнения по поводу Эмминого признания в любви, полет, во время которого меня вывернуло наизнанку, несколько часов, проведенных в Мусине под палящим солнцем, унизительную ночь, боль во всем теле, досаду от мучивших меня вопросов, на которые я не мог найти ответы.
Потом я повернулся к Здоровяку и предложил:
— Теперь ты.
В шестнадцать минут двенадцатого я забрался в кабину «мерседеса», испытывая чувство облегчения, как будто с плеч моих убрали тяжесть. Ненадолго ощутил вкус рая.
— Спасибо, — сказал я.
Лоуренс заметил окровавленную руку и сразу сообразил, что произошло.
— Вчерашние байкеры?
— Откуда ты знаешь?
— Вчера Никола сказал мне по телефону, еще до обеда. А он услышал обо всем от дядюшки Дидерика.
Да, в Бо-Кару секретов нет.
Я молча покачал головой.
— Я думала, они ваши друзья, — заметила Флеа.
— По-моему, дружба закончилась.