Концентрация смерти

Михаил сказал о сне, хотя понимал, что вряд ли ему удастся смежить веки из-за боли в плече.

– С твоей раной надо что-то делать, – напомнил Фролов. – Не на руках же нам потом тебя нести.

– А что с ней сделаешь? В конце концов, ногами идут, а не на руках. Потерплю.

– Если до завтра не пройдет, придется ее головешкой раскаленной прижечь, – предложил Кузьмин. – Уж лучше ожог, чем гниющая плоть. Это тебе любой хирург скажет. Заражение крови можешь получить, а огонь, – он любую заразу стерилизует. Не сделаешь вовремя, тогда уж пиши пропало.

– Веселенькие перспективы вы мне рисуете, – попытался выглядеть бодрым бывший летчик. – Ладно, можете отдыхать, а я за часового побуду, потом Фролов меня сменит.

Двое беглецов устроились спать на прогретой солнцем траве. Прохоров сидел, привалившись спиной к стволу дерева. Отсюда местность просматривалась отлично. Михаила даже посетила мысль, что тут идеальное место для обороны. Он даже усмехнулся. Мол, воевать собрался!

– Пока только бегаем от врага и трясемся от страха, как мыши под веником.

Веки сами собой смежались, но Прохоров гнал от себя сон. От него зависели сейчас жизни товарищей, и он не мог позволить себе подвести их. Чем больше времени проходило с момента побега, тем ценнее становилась жизнь. Все больше и больше за нее приходилось платить. Прохоров, проведший в лагере много времени, знал привычки коменданта Вильгельма Гросса. Пленных, которым предстояло расплатиться за их побег своими жизнями, уже должны были отобрать, причем штурмбаннфюрер обставил отбор или, как он сам выражался, селекцию максимально жестоко, так, чтобы нагнать побольше страха, чтобы каждый успел представить себя в шкуре смертника. Такое Гросс любил, был большим мастером по этой части. Сейчас минимум тридцать человек ожидало казни. И вроде как получалось, что в ней повинны исключительно Прохоров с Фроловым и Кузьминым. Не устрой они побег, те бы остались живы.

Да, война задает такие вопросы, на которые у нормального человека нет ответов. С одной стороны, не было бы побега, люди остались бы живы. Но вот надолго ли? С другой стороны, Прохоров это скорее чувствовал, чем понимал разумом, он перерезал нить, на которой были подвешены нацистами жизни других пленных офицеров. И потому Михаил страстно желал выжить, чтобы потом оправдать жертвы, влившись в борьбу с врагом.

От колокольни костела, возвышавшегося над городком, полетел глухой звук колокола. Он плыл, растворялся в пейзаже: бом, бом, бом. Слышались в нем печаль и боль. Из дверей вынесли закрытый гроб, от храма двинулась похоронная процессия. Впереди шел старый священник в белом облачении. За ним хор женщин умело пел на латинском языке слова отходной молитвы. Человек, которого провожали в последний путь, наверняка был уважаемым в городке, процессия растянулась метров на пятьдесят, шли в ней и старые, и молодые, даже дети.

Фролов и Кузьмин проснулись, как только стал бить колокол, и теперь смотрели на похороны, которые подходили все ближе и ближе.

– Богатенький пан на тот свет отправился, – проговорил Кузьмин. – Вон даже портрет его несут.

Мальчик нес в руках фотографический портрет покойного, вставленный в застекленную раму. Стекло бликовало на солнце. Но вскоре, когда процессия уже подходила к кладбищенским воротам, стало возможным разглядеть его. Из рамы на мир спокойно смотрел немолодой мужчина в костюме-тройке, при галстуке-бабочке, в очках, с ухоженными усами. Этим он чем-то отдаленно напоминал маршала Буденного.

Было странно наблюдать то, как во время войны кому-то посчастливилось умереть своей смертью в кругу семьи. И теперь родственники с почестью провожают покойника на кладбище. Как мало это походило на смерть в офлаге, когда с живыми и мертвыми обходились хуже, чем со скотом. Прохорову сразу же вспомнилась полуразложившаяся женская рука, показавшаяся в подкопе. А ведь кто-то любил эту убитую женщину, брал ее за руку, сплетал свои пальцы с ее пальцами, целовал их…

– Шапку-то сними, – покосился на Кузьмина Михаил. – Человека хоронят. А то, смотрю, немцы сильно преуспели, выбивая из нас в лагере человечность. Надо снова людьми становиться.

Аверьянович, не разводя дискуссий, стянул с головы кепку, смял ее в ладони. Процессия втянулась в ворота кладбища. Вскоре беглецы уже наблюдали то, как открыли ворота одной из кладбищенских часовен, ломом за кольцо подцепили и сдвинули тяжелую плиту в полу, опустили на вышитых полотенцах гроб. В небольшом алтаре зажгли лампадки и свечи. Плита стала на место. Безутешная вдова все норовила броситься на плиту, рыдала, ее поддерживали под руки взрослые дети. Сын и дочь.

Участники похорон стали расходиться. Они растянулись по полевой дороге, шли группками. Последними кладбище покинули родственники. Ворота фамильного склепа-часовни остались открыты. Среди цветов поблескивали огоньки лампадок, отсвечивались в застекленной иконе огоньки зажженных свечей – Дева Мария грустно смотрела на мир, молитвенно сложив ладони под кровоточащим сердцем.

Беглецы переглянулись, вероятно, в их головы одновременно пришла одна и та же мысль.

– А если, – проговорил Кузьмин, – нам в склепе отсидеться?

– Захоронение немцы вряд ли вскрывать станут, – закончил за него мысль Фролов.