Он сам был причастен к тому ненормальному, что творилось в мире.
«Сейчас нельзя задумываться над некоторыми вещами, нужно действовать, как Фролов. Картошка остается картошкой, даже если ты забираешь из дома, где лежат убитые хозяева. Картошка – это жизнь. Илья уже один раз обжегся, пожалев прирезать молоденького немчика-«языка», и поплатился за это пленом, вот и ведет себя правильно».
Примерно так рассуждал Михаил и злился на себя. Фролов был прав – следовало уходить из мертвой деревни, прихватив с собой нужные вещи, но признаться вслух в своей неправоте не хватало духу. Умом Михаил это понимал, но совесть подсказывала ему другое:
«Ты должен увидеть все и запомнить. Брать здесь ничего не надо. Выживем».
У ворот кладбища беглецы остановились. Увиденное ошарашило их, хотя, казалось, удивляться они уже разучились, насмотрелись на смерть во всех ее обличьях. На толстой перекладине ворот висело три тела – молодые мужчины в грязно-коричневых шинелях, они слегка раскачивались. Шершавые веревки глубоко впились в шеи. У того, который висел посередине, были расстегнуты штаны, на месте прорехи расплылось огромное красное пятно. Прохоров присмотрелся, во рту у повешенного торчало что-то окровавленное, грязное. Если бы не записка, приколотая к воротнику шинели, он бы и не сразу понял, что это такое. Химическим карандашом на криво вырванной страничке из ученических прописей было коряво выведено: «ПОЛИЦАЙ ЛЮБИТ ЯЙЦЫ».
– Это же полицаи, – тихо молвил Фролов отступая. – Они что, своих повесили?
– Может, было за что? – неуверенно предположил Прохоров.
Это единственное, что он мог сказать. Такое допущение еще спасало картину, какую он успел себе нарисовать. Михаил хотел убедиться в своей правоте. Он шагнул за ворота, прошел боком между двух повешенных, опасаясь коснуться их плечом.
В конце высыпанной свежим речным песочком дорожки высился остов сгоревшей деревянной церкви. Еще дымились упавшие балки, толстые брусья. Среди них виднелись обгоревшие до костей человеческие останки. Пламя было такой силы, что обуглились и почернели ближайшие к церкви могильные кресты, на них зловещими дымящимися наростами топорщились повязанные рушники. Листья на деревьях съежились, свернулись в сухие трубочки. Они уже не шелестели на ветру, а позванивали.
Михаил с автоматом в руках обходил пожарище. Он увидел три детских тела, лежавшие между могил. Их словно подбили, сбросив на землю в стремительном полете.
И вновь в голове у Михаила сложилась картинка-реконструкция, четкая, цветная, но беззвучная. Люди в охваченной огнем церкви, пламя рвется внутрь сквозь щели, сипит, завывает, удушливый дым заволакивает пространство. Взрослые мужчины пытаются выбить дверь, но она прочно заколочена крест-накрест снаружи. Со звоном от жара высыпается окно в апсиде. Женщины подсаживают к нему детей:
«Беги, беги!»
Кричащие от полученных ожогов дети выпрыгивают наружу, мчатся среди могил, но навстречу им бьет автомат.
Прохоров открыл глаза. Фролов смотрел куда-то между могильными холмиками и нервно водил стволом автомата. Теперь и Михаил заприметил движение между крестами, кто-то переползал от одной могилы к другой, приближался. Первой мыслью было, что это кто-то уцелел после казни. Прохоров даже сделал шаг навстречу. Но тут прозвучал выстрел. Пуля прошла над головами, хотя явно у стрелка имелась возможность прицелиться поточнее. Фролов рванулся к воротам, но второй предупредительный выстрел раздался уже и с другой стороны, заставил его остановиться.
– Вы окружены, бля, – разлетелся зычный голос по кладбищу. – Бросай стволы…
Сказано это было чисто по-русски, без всякого акцента, правда, с какими-то уголовными интонациями. Прохоров, часто бывавший у белорусских партизан, сразу же определил это на слух. Но русские могли быть как и в партизанах, куда подались многие из попавших в начале войны в окружение, так и в полицаях, куда немцы успешно вербовали из военнопленных.
– А кто ты такой, чтобы мы бросили оружие? – крикнул он.
В ответ раздался удивленный смех.
– Он еще терки устраивает! Законная власть. Партизаны, бля. Отряд батьки Мусы. Слышал, небось, про такого? Стволы бросай, я сказал, а то покоцаем! Даем минуту на кумеканье.
Фролов с Прохоровым переглянулись, походило на какой-то идиотский бред. Какой такой батька Муса? При чем здесь, на полесском сельском кладбище, уголовная феня? Но здравый смысл подсказывал, что ни немцы, ни полицаи такими розыгрышами заниматься не станут, не назовутся партизанами.