Турист

Я ничего не понял, но Примо продолжил сам, не дожидаясь вопросов, ставящих людей в неловкое положение.

Подняв перед собой изувеченную руку, Манетта чуть помахал ею, невесело осматривая оставшиеся три пальца.

— Я сам виноват, — просто сказал он, — из-за моей невнимательности могли погибнуть люди. Крёстный отстранил меня от дел. Сказал, буду работать у Палермо, пока не научусь терпению. Пока не стану думать о других, как о самом себе. Мне едва исполнилось двадцать три, когда я начал у Папы. Сейчас мне двадцать пять, — Примо нервно провел рукой по волосам, — но я никогда не стану оспаривать решение крестного. Босс жесткий человек, но он всегда поступает правильно.

Я промолчал.

— Basta, — поднялся с кровати Примо. — Довольно на сегодня разговоров. Спи, дела решим завтра. Ну и кашу ты заварил, приятель, — вымученно улыбнулся Примо. — И умудрился выжить. Но я тебе обещаю, мы что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем.

— Примо, — окликнул его я.

Манетта обернулся.

— Спасибо.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Примо первым отвел взгляд, отрешенно кивнул и вышел из комнаты.

…Выздоровление проходило медленно и мучительно. Я раньше не подозревал, что в моем теле столько мест, которые могут причинять самую неудобную, отвратительную боль. Первые несколько дней я по-прежнему не мог встать без посторонней помощи и чувствовал сильнейшую апатию ко всему окружающему. Положение скрашивал только Примо. У него почти получилось разговорить меня, но я был благодарен за одно только его присутствие. От него я узнал, что с Ником всё в порядке, в свете происходящих событий о нем на время забыли. Я по-настоящему переживал за Ремизова — бывший десантник с криминальным прошлым мог вызывать подозрения. Манетта, как мог, успокаивал меня. В конце концов, Ремизов не успел увидеть ничего такого, что стоило скрывать, и почти постоянно сидел на квартире, которую снимал у знакомого Вителли. Всё же я сомневался, что Нику сделают скидку за хорошее поведение.

Так прошло несколько дней. В один из них Примо мельком упомянул, что прошли похороны. Так тихо и незаметно ушли последние воспоминания о человеке, который сделал здесь, в Америке, так много для меня.

На следующий день я проснулся с твердым желанием встать на ноги. Я поднялся сам, без посторонней помощи, и понял, что способен на большее. С того самого дня я начал приучать свой организм к новому режиму. Я прекрасно осознавал, что больше не буду таким же сильным, как раньше. Если какой-либо орган повредить, он уже никогда не будет служить так же, как прежде. Мне требовалось найти другие способы самозащиты, возможно, выработать другой стиль поведения. Я был слишком уверен в своей физической выносливости, чтобы бояться врагов, и часто вел себя самоуверенно, отвечая на каждый вызов. Я больше не мог себе доверять. Раз мне суждено жить дальше, я должен набраться сил и найти им другой выход.

Мне понадобилось почти две недели, чтобы привыкнуть к жизни в новом теле. Множественные повреждения позвоночника требовали особого ухода, ожоги прошли, практически не оставив следов, перевязка занимала всё меньше времени, и стандартные ежедневные процедуры я мог делать теперь сам. Говорить, впрочем, по-прежнему не хотелось, но однажды я сам начал разговор.

Я понимал, что скоро обо мне вспомнят, и у меня оставалось ещё одно желание перед тем, что уготовила судьба.

— Примо, — сказал я, когда Манетта в очередной раз появился у Риверса, — я хочу увидеть Джино.

Он бросил на меня задумчивый взгляд, точно прикидывая, как отговорить меня от опасной затеи.

— Примо, — попросил я, — пожалуйста.

…Манетта сделал всё как нельзя лучше. Он подгадал момент, когда Риверса не было дома, и в буквальном смысле выкрал меня. Не забыл и об одежде, притащив джинсы и свитер. Куртка оказалась в самый раз, и я мысленно вздохнул — в прошлый раз вещи Примо поджимали в плечах.

Охраны в доме не было. Вряд ли мне доверяли, но, очевидно, понимали, что бежать мне попросту некуда. На всякий случай мы вышли через черный вход, чтобы не светиться перед соседями, и, обогнув особняк Риверса, вышли на соседнюю улицу.

Кладбище Маунт Хеброн находилось в Квинсе. Манетта вел машину, я сидел рядом, безразлично разглядывая пролетающие за стеклом кварталы. Меня ничто больше не удерживало в Америке: со смертью Вителли ко мне вернулось то самое ощущение гадливости, которое охватило меня в первые дни жизни здесь, и отпустило по мере привыкания. Я был слабым и беспомощным на чужой земле. Моей жизнью здесь распоряжались другие. Манетта не захотел говорить о крестном, а я не спрашивал.