Он не выдержал и стал убегать из дома на целые дни, совершенно разумно рассуждая, что лучше выносить гром и молнии от супруги раз в сутки.
Пересматривая на днях от нечего делать, чтобы убить время, в одной из редакций адресную книгу Петербурга, он был поражен, увидавши в числе петербургских домовладельцев Фанни Викторовну Геркулесову.
Это имя подняло в его уме целый ряд самых светлых, самых отрадных воспоминаний молодости.
— Ужели это она? — думал он.
Его неудержимо потянуло к ней и вот… он явился.
Свирский кончил свою исповедь.
Фанни Викторовна несколько времени молчала, как бы что-то обдумывая.
Наконец, она заговорила:
— Ты явился как раз кстати… Тебе тяжело, мне тоже… Почему? Тебе нет до этого дела… У меня есть средства, мы будем развлекаться… Мы вспомним невозвратные дни нашей юности… Ну иди же, целуй меня по-прежнему крепко-крепко.
Она раскрыла свои объятия.
Леонид Михайлович, как сумасшедший, бросился в них.
XII. Смертельный сон
Весь веселящийся Петербург был в необычайном волнении. Толкам и пересудам не было конца.
Толки эти проникли, не говоря уже о «полусвете», где они положительно царили, и в петербургский высший «свет».
Только и разговоров было о колоссальных праздниках и лукулловских пирах, даваемых известной m-lle Фанни в ее роскошном доме на Фурштадтской.
Фанни Викторовна, действительно, точно обезумела, она сорила громадными суммами, как будто доходы ее считались миллионными.
Завтраки, обеды, ужины, балы, пикники следовали один за другим.
Сама хозяйка веселилась более всех, но в этом веселье было что-то болезненно-лихорадочное.
Леонида Михайловича Свирского она заставила расстаться с женой. Тот уверил свою толстую, неповоротливую супругу, что получил командировку от одной из редакций в Варшаву и уехал из меблированных комнат, отметившись в этот город.
Вместо Варшавы он, понятно, очутился на Фурштадтской.