«Что делать, что делать? — говорил растерявшийся и обезумевший Леон. — Каждая минута, проведенная мною в бездействии, стоит годы счастья Мари».
Какие только соображения и предположения не приходили ему в голову — и все они распадались в прах при одном слове «невозможно!». Состояние, жизнь, честь — все готов он был отдать за средство спасти Мари — и не находил этого средства. Волей-неволей надо было ждать хода дел, потому что всякое насильственное действие могло иметь еще большую огласку.
Но каким образом сказать обо всем этом г-же де Брион? На такой подвиг он не находил в себе достаточно храбрости; он без цели блуждал по улицам Парижа, и вечером, не зная как, Леон очутился в клубе. Да и куда ему было деваться: ни к себе, ни к Мари он не смел зайти.
Между тем вернулся Жан, доставивший по адресу записку Ловели. Она потребовала его к себе.
— Г-жа де Брион была дома? — спросила она его.
— Точно так.
— У нее никого не было?
— Нет, у нее был граф д’Ерми.
— Хорошо, что она тебе сказала?
— Она спросила ваш адрес.
— Ты сказал его?
— Да.
— Меня ни для кого нет дома; помни это.
Оставшись одна, Юлия смутилась. Она ждала теперь посещения Мари, и как ни был тверд ее характер, но, становясь на дороге другой женщины, она не могла не чувствовать этого смущения. Чтоб ободриться, она напомнила себе причины, побуждавшие ее к мщению, стараясь не разбирать движений своего сердца, потому что в глубине его она чувствовала невольное угрызение совести.
— Прочь раскаяние! — вскричала она, наконец. — Теперь уже не воротишь того, что сделано.
Часов в десять ей доложили, что какая-то дама желает ее видеть.
— Меня нет дома.
— Но приезжая так настоятельно хочет вас видеть, говоря, что дело не терпит отлагательства, я решился доложить о ней.
— Кто она такая? — спросила Юлия, как бы не зная заранее посетительницы.
— Она не говорит своего имени.