XI
Две недели спустя после рассказанного нами события, в городе Дре, в церкви святого Петра совершилась трогательная и торжественная церемония. Весь город собрался посмотреть на молодых, потому что невеста была известна всем и каждому. Само небо как бы улыбалось счастью новобрачных, и обыкновенно холодный и дождливый декабрь был тих и приятен.
Многие, прежде нас, описывали счастливые браки, а потому мы не будем входить во все подробности настоящего. Церковь, полная народа, цветы, пение, улыбки, пожелания согласия и любви новобрачным — все это уже слишком известно. Престарелый священник, уже знакомый нам, совершил обряд бракосочетания; глаза его были полны слез умиления, так он был тронут желанием молодой девушки обвенчаться в той же самой церкви, которая была свидетельницею ее первой исповеди. Клементина сияла радостью, она была счастлива. После обедни Мари вручила священнику десять тысяч франков.
— Это на ваш монастырь, — сказала она ему.
— Благодарю вас, дитя мое, — отвечал старец, — но вы можете сделать в его пользу еще более: это — молиться за тех, которые придут под сень его, и Бог благословит их, ибо ваша молитва — молитва ангела.
Де Брион пожертвовал с той же целью равную сумму, и мы предоставляем читателю судить о тех толках, которые были вызваны щедростью новобрачных. Мадам Дюверне присутствовала на этом празднестве вместе со старшими девицами ее заведения. Казалось, ни одно сердце не могло вместить в себя всей радости и восторга, которыми был полон этот день. Бедные воротились богатыми на неделю, и все эти подаяния были сделаны молодою с таким добродушием и деликатностью, что ни одна рука не совестилась принять их.
Де Брион подошел к Клементине и сказал ей:
— Итак, этот день, кажется, доставил вам немалое счастье?
— Да, — отвечала она, — тем более, когда я вспомню, что Мари много мне обязана; не принимайте этих слов за упрек, — прибавила она, краснея и улыбаясь.
— Я знаю все ваши действия, дитя мое, позвольте мне так вас называть, и один Бог видит, как я вам за него благодарен. Позвольте мне, как отцу, как другу, предложить вам что-нибудь на память о сегодняшнем дне. То, что я предлагаю вам, выше всякой цены в моих глазах, потому что эта вещь осталась мне от моей матери; да ведь вам и можно предложить только то, что дорого сердцу, хотя мне и хотелось бы, чтобы вы остались им совершенно довольны. Возьмите же этот футляр — дайте мне обнять вас, как сестру, и поверьте мне, что этот день останется мне памятен навеки. Я не решался лично подарить вам эту драгоценность, но Мари, г-жа де Брион, — прибавил он с неописуемой улыбкой, — этого непременно хотела.
— Хорошо ли я поступила, моя добрая Клементина? — спросила Мари, которая вошла в конце этого разговора и бросилась в объятия своей подруги.
Молодые девушки обнялись, и слезы волнения текли по их щекам. Клементина держала в руках подарок, но не решалась раскрыть его, хотя любопытство сильно подстрекало ее. Мари заметила это, взяла футляр, раскрыла его и, вынимая изумрудную, украшенную бриллиантами брошку, пристегнула ее к корсету Клементины. Клементина была ослеплена; ей хотелось непременно выбежать на улицу со своим украшением, чтобы показать его всем и чтобы блеском его ослепить каждого, кто взглянул бы на ее брошь, стоящую тридцать тысяч франков.
Почтовые кареты были готовы к четырем часам пополудни; граф, графиня, Эмануил и его молодая супруга отправились в Париж. Эмануил и его жена были вдвоем в своей карете. Кто хочет знать, что было между ними, о чем говорили они, — пусть догадывается или припоминает.
XII
Есть явления, которые невозможно описывать. Мы говорим только о том, что нам доступно и возможно сообщить читателю; но нет никакого сомнения, что новобрачные любили друг друга. Эмануил отдал этой любви всю свою молодость, энергию, честолюбие. Когда кто-нибудь, подобно ему, дожил до его лет не любя и потом испытывает это чувство впервые, то оно обыкновенно переполняет сердце, и, как скупой, который вдруг превращается в расточительного, человек не жалеет восторгов, которые накопились в нем и которым он не давал выхода. Де Брион сделался для своей жены тем, чем он должен был быть для своей любовницы; он проводил целые часы у ее ног, любуясь ею, целуя ее, переливая, так сказать, свою жизнь в Мари, которая, отдаваясь вполне этой прелести нового своего положения, платила взаимностью. Ее душа была так невинна, так молода, так наивна, как только может быть душа редкой, истинной девушки! И чиста была книга ее жизни: в ней не было ни одной мысли, которая могла бы назваться порочною, — ни одного поступка, который имел бы хоть тень неблагородства, — ни единого слова, которого нельзя было бы повторить во всеуслышание. Эмануил с торжеством перелистывал чистые страницы этой книги, вписывая на каждой из них свое имя, а нежная, любящая Мари отдавалась все более и более осуществлению своих мечтаний.
Много толков наделала эта свадьба в Париже, и появление в свете новобрачных было ожидаемо с нетерпением. Но они не показывались; они не хотели, подчинившись условиям света, нарушите свое очаровательное существование; они предпочли оставаться у себя дома, наедине, делясь и счастьем и наслаждением.
— Когда я почувствовала, что люблю тебя, — говорила Мари, сидя у ног Эмануила и склонив голову на его колени, — а это было в ту минуту, когда мы посетили твой маленький замок и когда я увидела за альковом твоей кровати портрет твоей матери, я не знала еще, чей это портрет, а ревность невольно запала в мою душу; говорят, это чувство не может проявиться без любви.
— И несмотря на то, ты заставляла меня страдать, — возразил Эмануил. — О, если бы ты могла знать, что вынес я, когда ты дала мне почувствовать, что наши отношения становятся слишком близкими и что надобно…
— Это потому, что я любила тебя и боялась не быть любимой тобою — и к тому же еще ты хотел жениться на Клементине. Ну что если б она не отказалась?
— Мы бы обвенчались.