Нова. Да, и Гоморра

(«…это был Брайан Фауст со своим умопомрачительным, мозговзрывательным релизом „Корона“! Можно не сомневаться, что это будет хит!..»)

Кто-то попытался схватить Бадди, но получил кулаком по физиономии. Ослепший, Бадди раскачивался, силясь унять боль взмахами рук, но это не помогало. В глазнице как будто взорвалась фотовспышка. Он отшвырнул кого-то на поручень и с криком двинулся прочь.

(«…и он наконец посетил нашу старушку Землю, посетил всех вас, ребята! Простой парень с Ганимеда, который за последний год начисто перевернул музыку сфер, прибыл сегодня утром в Нью-Йорк! И я хочу спросить одно: Брайан…»)

Боль, ярость и музыка.

(«…как тебе наша Земля?»)

Бадди даже не почувствовал, как в плечо вошла игла шприца. Он отрубился с последним ударом тарелок.

Ли крутила рукоятку громкости до тех пор, пока не раздался щелчок.

В трапеции света, падающего на стол через крохотное окошко, открытое из-за августовской жары, помещались радиоприемник, кусок миллиметровки с неоконченным вычислением площади фигуры, ограниченной кривой X⁴ + Y⁴ = K⁴, и коричневый кулачок самой Ли. Она, улыбаясь, пыталась сбросить напряжение, созданное музыкой.

Плечи ее опустились, ноздри сузились, кулак упал тыльной стороной вниз. И все равно костяшки пальцев продолжали выстукивать ритм «Короны».

Внутреннюю сторону руки от запястья до локтя покрывала тонкая сетка розовых шрамов. Несколько таких же отметин было и на правой руке. Но все шрамы были старые, трехлетней давности, оставшиеся с ее шести лет.

«Корона!»

Ли закрыла глаза и представила солнечную корону. Из кольца пламени на нее смотрело дерзкое, чувственное и любопытное лицо Брайана Фауста, унаследовавшего зеленые глаза от отца-немца и широкие скулы от матери, индианки из племени араваков. На кровати за спиной Ли лежал открытый цветной глянцевый журнал с его бесконечной гламурной прозой.

Ли еще плотней сжала веки. Ах, если бы коснуться — нет, не его, это уж было бы слишком, — но кого-то, кто стоит, сидит, ходит рядом с ним, почувствовать, каково это: видеть его вблизи, слышать его голос сквозь воздух и свет; она потянулась сознанием, потянулась к музыке. И услышала…

…как ваша дочь?

Говорят, ей лучше, она идет на поправку, я каждую неделю ее навещаю. Но боже мой, я просто сама не своя, уверяю вас. Вы представить себе не можете, как мне не хотелось снова ее туда отправлять.

Ну еще бы! Она же ваша родная дочь. И она такая лапочка! Такая умненькая. А зачем ее опять положили? Еще какие-нибудь исследования?

Она пыталась покончить с собой.

Не может быть!

У нее шрамы до самого локтя! Что я делаю не так? А врачи ничего мне не говорят. Ей еще и десяти нет. Не могу же я держать ее дома! Ее отец пробовал, сам чуть не рехнулся. Понимаю, когда родители разводятся, у ребенка могут возникнуть эмоциональные проблемы, но чтобы такая умная девочка, как Ли… нет, не могу себе представить! Пришлось снова отправить ее туда, я понимала, что иначе никак. Но что я делаю не так? Я сама себя из-за всего этого ненавижу, а иногда ненавижу ее за то, что она ничего мне не говорит…

Глаза Ли открылись. Коричневыми кулачками она изо всех сил ударила по столу и сжала зубы, чтобы сдержать слезы. Вся музыкальная красота исчезла. Ли еще раз вздохнула. Некоторое время смотрела на открытое окошко. Но до него от пола было целых семь футов.