Нова. Да, и Гоморра

(Перевод В. Кучерявкина)

Папаша Бадди слинял на Марс еще до его рождения. Мамаша не выходила из запоев. В свои шестнадцать Бадди уже вкалывал в мастерской по ремонту вертолетов в Сент-Габе под Батон-Ружем[13]. Однажды ему пришло в голову, что будет прикольно взять вертолет, контрабандного бухла, девицу по имени Долорес-Джо, а заодно шестьдесят три доллара и восемьдесят пять центов и махнуть в Новый Орлеан. Ничего из этого ему не принадлежало в каком бы то ни было смысле. Поймали его раньше, чем он успел взлететь с крыши гаража. В суде он наврал про свой возраст, не хотел оказаться в исправительной школе. Разыскали мамашу, но она не сумела вспомнить, когда он родился. (Бадди? Дайте сообразить. Это Лафорд. А Джеймс Роберт Уоррен — я назвала его в честь своего третьего мужа, который тогда с нами не жил, — так вот, маленький Джеймс родился вроде бы в две тысячи тридцать втором. Или в тридцать четвертом… вы уверены, что это Бадди?) Констебль на глаз не дал ему и шестнадцати, но все равно отправил его в тюрьму для взрослых. Там случилось нечто ужасное. Он вышел через три года куда более спокойным и вежливым, однако, если его что-нибудь пугало, становился агрессивным. Вскоре он обрюхатил официантку на шесть лет старше себя. Бадди огорчился и подал эмиграционное заявление на один из спутников Урана. Однако за двадцать лет колониальная экономика успела стабилизироваться. Требования к переселенцам стали гораздо строже, чем во времена его папаши: жить в колониях стало почти респектабельно. Отсидевших туда не брали. Бадди отправился в Нью-Йорк и со временем устроился помощником механика на космодром Кеннеди.

А в это время в одной из больниц Нью-Йорка лежала девятилетняя девочка, которая могла читать чужие мысли и совсем не хотела жить. Звали ее Ли.

И был еще тогда такой певец — Брайан Фауст.

Неторопливый вспыльчивый блондин по имени Бадди работал в Кеннеди уже больше года, когда впервые услышал музыку Фауста. Эти песни пронеслись над городом как шквал: они звучали из каждого радиоприемника, стояли на первых местах в меню всех музыкальных автоматов и скопитонов[14]. Они рычали, орали и шипели из репродуктора на стене космического ангара. Бадди легким шагом ходил по переходным мостикам; контр-ритмы, внезапная тишина, чистый голос певца сменялись рокотом органа, плачем гобоя, контрабасом и тарелками. Мысли Бадди были короткими и неспешными. Зато руки в брезентовых рабочих рукавицах — большими, а ноги в резиновых сапогах — скорыми.

Под ним космический лайнер заполнял собой ангар, словно клубень длиной в восьмую часть мили. Техники шныряли по цементном полу, как раскатившиеся шарики подшипника. И музыка…

— Эй, малыш!

Бадди обернулся.

К нему вразвалку шел Бим, небрежно похлопывая себя по бедру в ритме звучащей мелодии.

— Тебя-то я и ищу, малыш.

Бадди было уже двадцать четыре, но его бы и в тридцать окликали «малыш». Он часто моргал.

— Поможешь нам перетащить вниз банки с растворителем? Чертов лифт опять застрял. Ей-богу, если все и дальше будет ломаться, мы объявим забастовку. Никакой техники безопасности. Слушай, ты видел тут утром толпу?

— Толпу? — Бадди растягивал слова так, что это граничило с дефектом речи. — Ну да, народу было много, ага. Я в мастерской с шести, так что, наверное, самое главное пропустил. А чего они там собирались?

На лице Бима выражение типа «ты что, смеешься, малыш» сменилось снисходительной улыбкой.

— Как — чего? Фауста посмотреть. — Он кивнул в сторону репродуктора; музыка запнулась, и голос Фауста взревел о его любви, которая не лжет. — Фауст сегодня вернулся, малыш. Не знал? У него ведь было турне по спутникам внешних планет. Говорят, на астероидах он их всех порвал. Был на Марсе, потом, слышу, на Луне от него все с ума посходили. Сегодня утром прибыл на Землю, двенадцать дней будет мотаться по Америкам. — Бим ткнул большим пальцем в сторону шахты и покачал головой. — Его лайнер. — Бим присвистнул. — Что тут утром творилось! Молодняка собралось несколько тысяч, прикинь? Да и тех, кто постарше и мог бы уже поумнеть, тоже хватало. А полицейским досталось, ты бы только видел! Швартуем, значит, лайнер сюда, в ангар, а тут сотни две мелких прорывают кордоны. Хотели разобрать корабль на сувениры. Тебе нравится, как он поет?

Бадди сощурился на репродуктор. Звуки врывались в уши, вламывались в мозг, расшатывали там все и вся. По большей части песни были хорошие, уверенные каденции, красивые синкопы, чувства, выражаемые музыкой так быстро, что он не успевал их уловить, но все равно хорошие чувства. А вот некоторые…

Бадди пожал плечами, сморгнул:

— Ну, нравится. — (Стук сердца, дыхание и музыка были едины.) — Ага. Нравится.

Но тут музыка ускорилась; сердце и дыхание уже не поспевали за ней. Бадди чувствовал какую-то неправильность.

— Но она… странная…