Только комья клинекса.
Я рывком раздернул занавески, сходил осмотреть ванную. Пусто. Только две горящие лампочки над замызганным зеркалом, на столике россыпь старой косметики – румяна и меловые пудры, накладные ресницы в пластиковых коробочках, – а за дверью обвис красный халат. Я отодвинул душевую занавеску. На проржавевшем душе болталась замурзанная мочалка, на многоэтажной полке – грязные бутыли. «Прелл». «Брек силк-н-холд». Надеюсь, она мыла голову и
Нору я обнаружил в соседней комнате среди чемоданов и старых коробок. Включив лампу, она рылась в шкафу.
– Я потерял Марлоу.
– Что?
– Отвернулся, а она сбежала.
– Но Гарольд же говорил, что она без кресла не может.
– Гарольд заблуждался. Она шустрая, как вьетконговец.
Мы выскочили в коридор. Обыскали комнату за стенкой – вычурную гостиную, которая смахивала на прогнивший террариум, – и перешли в старомодную кухню, где Хоппер фотографировал газетные вырезки, магнитами пришпиленные к холодильнику, – выцветшие развороты с портретами Марлоу.
– Здесь ее быть не может, – сказал Хоппер, когда я изложил проблему. – Я тут всю дорогу.
При этих словах я заметил, как прямо у него за спиной кухонная дверь качнулась.
– Мисс Хьюз? – окликнул я. – Не пугайтесь. Мы просто хотим поговорить.
Я шагнул к двери, а она распахнулась, чуть не вмазав мне по лбу, и миниатюрная фигурка, облаченная в черный атлас – лицо под просторным капюшоном, – со свистом спикировала на меня с напольного шкафа, замахнувшись мясницким тесаком.
Я без труда отбил удар – силы в ней было что в одуванчике, – и тесак пролязгал по полу. Плечики ее были пугающе хрупки – точно оградный шест под пальцами. Я машинально разжал руки, а она развернулась, со всей дури пнула меня в промежность и вылетела из кухни. Дверь зашаталась на петлях. Мы кинулись следом, и Хоппер цапнул ее за капюшон халата.
Марлоу завизжала и забилась. Хоппер обхватил ее руками и поволок в гостиную, где усадил в пурпурное бархатное кресло под искусственными пальмами.
– Уймитесь, – сказал он. – Мы вас не тронем.
Нора включила люстру, и Марлоу мигом свернулась клубочком, лицом зарывшись в коленки, спрятавшись под халатом, – ночной цветик, не выносящий света дня. Черная тряпка с помидорной подкладкой – больше на кресле будто и не было ничего.
– Выключите свет, – сипло прошептала она. – Выключите!
Мороз продрал меня по спине. Тот самый голос.
Голос у Марлоу был уникальный – «голос, что целыми днями нежится в ванне», как написала Полин Кейл в восторженной рецензии на «Дитя любви» в «Нью-Йоркере». Точнее не скажешь. Даже когда Марлоу убегала от бандитов, висела над пустотой, цепляясь за стенку дома, бензином поливала шантажиста и поджигала его спичкой, голос ее неспешно истекал тягучим медом.