На пороге спальни мы в ошеломлении застыли. Никогда в жизни я не встречал такой гнилостной тропической роскоши.
Спальня смахивала на пересохшую лагуну, вольеру фламинго в зоопарке, разорившемся много лет назад. Две гигантские искусственные пальмы скорбно корябали потолок. Черная плесень обсеяла блеклые розовые обои в цветочек – вся комната будто отрастила вечернюю щетину. Мощный запах освежителя «Глейд» забивал вонь плесени, а та забивала вонь хлорки, как в мотельном бассейне. Латунная лампочка заливала розовым антикварные комоды и приставные столики, резные и позолоченные. Фарфоровые статуэтки россыпью – мальчики-барабанщики, мопсы, лебеди с щербатыми клювами. Вазы пухли от искусственных цветов, которые даже не прикидывались настоящими – блестели пластмассовыми листьями и распускали гигантские лепестки оттенка ненатуральных конфет. У дальней стены старым паромом на приколе плавала пышная двуспальная кровать.
Прямо в центре, под рябью розовых атласных простыней, калачиком свернулась крошечная фигурка.
Марлоу Хьюз. Последний фламинго.
Она была миниатюрна и костлява – непостижимо, что там взаправду женщина, тем более женщина, которую журнал «Лайф» провозгласил «бассейном в пустыне Гоби». Из-под атласа песчаным колосняком выбивались клочья платиновых волос.
Мы с Хоппером вошли на цыпочках – шаги заглушал ковер, некогда, видимо, бледно-кремовый, а ныне побуревший продавленными тропами. На тумбочке слева – оранжевые флакончики; стеклянный пузырек со странной неоново-желтой жидкостью; пепельница, забитая окурками – многие измазаны бордовой помадой. Красный огнетушитель у кровати. На случай, если она невзначай устроит себе крематорий.
Лицо Марлоу совершенно скрывали простыни. Этот неподвижный опавший холмик был до того жалостен, что я устыдился наших занятий.
– Мисс Хьюз? – прошептал я.
Она не шевельнулась.
– Как она там? – в тревоге зашептала Нора с порога. – Нормально?
– Как лопнувшая покрышка на обочине шоссе. Нормально.
– Я серьезно. Она спит?
– Похоже на то.
Хоппер читал ярлык на пузырьке с другой тумбочки.
– Нембутал, – шепнул он, погремел таблетками и поставил пузырек на место. – Какое ретро.
Он перешел к комоду между окон с раздутыми розовыми занавесками, походившими на выцветшее платьице подружки невесты начала восьмидесятых. Из верхнего ящика выудил лист бумаги и вполголоса прочел:
– «Моя милая мисс Хьюз! Начну с того, что я ваш самый преданный поклонник».
Я тоже подошел. Ящик был забит кипами конвертов – одни россыпью, помятые, другие перетянуты резинками. Письма поклонников. Я вытащил один конверт. Обратный адрес – «Исправительное учреждение Бонвилла», штемпель на марке – от 21 мая 1980 года. Письмо неумело напечатали на тонкой писчей бумаге. «Дарогая мисс Хьюз. 4 июля 1973 года в 1:32 я до смерти застрелил человека на стоянке „Барбекю Джо“». Я дочитал – корреспондент умолял ответить, в заключение клялся в любви. Я убрал письмо в конверт, вытащил другой. «Милая Марлоу, если когда-нибудь окажетесь в Д’Ло, Миссисипи, пожалуйста, загляните ко мне в ресторан „Вилла Италия“. Я назвала в честь Вас блюдо, „Беллиссима Марлоу“. Это капеллини с моллюсками под белым соусом». Я убрал письмо.
Книжный шкаф в углу чуть не лопался от журналов; к нему прислонилось сложенное кресло-каталка. Письма поклонников расползлись по комнате, как паразиты: торчали во всех закоулках и щелях, заполняли все пустоты, грудой лежали на стопке журналов «Хелло!» и «Стар» аж семидесятых годов – на обложке одного красовался уродливый портрет Марлоу («ОБДОЛБАНА! МАРЛОУ ЛОЖИТСЯ НА ЛЕЧЕНИЕ», – гласил заголовок «сенсационного расследования ее тайного недуга») – и на переплетенных листах, которые оказались сценарием Пэдди Чаефски «Возбудитель» в пятнах кофе. Оскароносный сценарист даже черкнул Марлоу записку на титульном листе: «Мисс М – я писал это, думая о Вас. П.». Я вытащил другую кипу бумаг – оказалось, распечатки результатов поиска в «Гугле».