– Ты не понимаешь, – перебивает он. – Это было похоже на болезнь. Я ненавидел себя каждую секунду с ней.
Я не знаю, что на это сказать. – Терапевт, у которого я сегодня была… Она сказала, что люди иногда застревают в своих историях, пытаются воспроизвести прежние отношения. Мне кажется, что ты как-то застрял в истории Эммы. Помочь тебе оттуда выбраться я не могу. Но и застревать там с тобой я не собираюсь.
Он смотрит на стены, на созданные им идеальные, стерильные пространства. Он словно черпает из них силы. Встает.
Говорит:
– Прощай, Джейн. – Берет саквояж и уходит.
☉
☉
☉
☉
☉
Иногда мне кажется, что я могу уменьшиться так, что меня не станет. Иногда я чувствую себя чистой и совершенной, как призрак. Голод, головная боль, головокружение – только они существуют на самом деле.
То, что мне так хорошо удается не есть, – доказательство того, что я по-прежнему сильна. Иногда удается не так хорошо, и я в один присест сжираю буханку хлеба или целую тару капустного салата, но потом я засовываю два пальца в рот, и все выходит наружу. Можно начинать заново. С нового калорийного листа.
Я не могу спать. То же самое было во время моего последнего расстройства питания. Но сейчас хуже. Я просыпаюсь посреди ночи, уверенная, что в доме включился и выключился свет, или что я слышала, как кто-то ходит. Заснуть после этого невозможно.
Я иду к Кэрол и говорю, что Эдвард – самовлюбленный тиран. Говорю, что он мучает меня, хочет меня контролировать, что он одержим. Но пусть мне и хочется верить в то, что я ей говорю, каждая клетка моего тела томится по нему.
Вернувшись от нее, я вижу во дворе что-то вроде тряпки или выброшенной игрушки. Лишь через несколько секунд мой мозг соображает, что это такое, я выскакиваю из дому и бегу по нетронутому гравию.
Лентяй. Спереди он вроде как стоит, но задняя его часть лежит. Он мертв. Левый его бок проломлен – кровавое шерстяное месиво. Он, видимо, приполз сюда от дома и тут кончился. Я оглядываюсь. Ничто не объясняет его смерти. Сбила машина? Или кто-то наступил на него, а потом бросил через забор? Или даже прижал к стене дома и забил кирпичом?
Бедняжка, говорю я вслух и, опустившись рядом на корточки, глажу неповрежденный бок. Слезы капают на его шелковистую шерстку, такую сейчас неподвижную, безответную. Бедный, бедный малыш. Я говорю это ему, но имею в виду себя.
Внезапно я понимаю: это, как и разлитая по стене краска, – послание.
Разве что Саймон. Еще можно попросить помощи у Саймона. Больше не у кого.