– Поскольку в подвале всегда стоял сухой прохладный воздух, мясо твоей сучки завялилось, как вобла. Она превратилась в мумию. А знаешь, почему я тебе все это рассказал, старик? – понизил голос Сапог. – Потому что ты сдохнешь с этим знанием. И никому ничего никогда не скажешь.
Уголовник посмотрел в сторону наркомана. Окурок наконец начал прожигать кожу Керосина, и тот, встряхнувшись, застонал, скидывая бычок на пол. Рубашка продолжала слабо дымиться.
– И ты, е…й торчок, будешь молчать, – улыбнулся Сапог. – Никто из вас мне не нужен.
Он медленно поднялся, пнув казаком проржавевший замок.
– Че молчим, старик?
Его губы тронула холодная улыбка, когда из недр подвала донесся дикий, животный вой. Это был истошный вой смертельно раненного зверя, напоровшегося на острые колья в яме.
Как только Сапог убрался из гаража, плотно затворив дверь, Керосин с удвоенной силой принялся за уже порядком измочаленную изоленту. Ему казалось, что та уже практически превратилась в лохмотья, но каким-то непостижимым образом его руки все еще оставались скованы. Если бы Керосину сказали, что часть лохмотьев, которые он принимал за изоляционную ленту, является обрывками его собственной кожи и плоти, то он бы только покрутил у виска пальцем. Однако его беспорядочные движения и отсутствие обзора привели именно к такому результату. Под ним медленно растекалась лужа крови, но боли наркоман почти не чувствовал – лишь легкое, неприятное покалывание, как у затекшей конечности.
– Твою мать! – заскрипел обломками зубов Керосин, в отчаянии дергая руками. – Давай же, сука! Давай!!
Перед глазами искрилось и сверкало, в висках долбился монотонный стук, вызывая в лихорадочной памяти безумную пляску шамана с ритуальным бубном. Сожженные, черные от постоянных уколов вены извивались суетливыми червями.
Керосин даже не сразу сообразил, что ошметки изоленты, окрашенные кровью, наконец окончательно разорвались, и несколько секунд он лежал на спине, слушая неравномерный стук своего измученного, смертельно уставшего сердца.
Он встал на четвереньки, попытавшись подняться на ноги. Колени предательски задрожали, вдобавок гниющая заживо лодыжка на правой ноге вызывала нестерпимо-хлесткую боль. Наркоман задрал засаленную от грязи штанину, с тупым удивлением глядя на громадную язву, окруженную разлагающейся плотью. Виднелась желтеющая кость. Керосин ткнул крупным осколком стекла в кость, ковырнул гниющий лоскут плоти.
«Ничего не чувствую», – словно в трансе подумал он, судорожно облизав губы.
Он предпринял еще попытку встать, но изувеченная нога не держала совсем, а прыгать на второй и держать равновесие Керосин не мог. Правда, у него есть костыль, который должен был остаться в хибаре. Может, стоит забрать его?
Керосин поднял свои руки, покрытые бесчисленными порезами, едва удержавшись от вопля. Лохмотья плоти свисали рваными клочьями, как браслеты у туземца. Ручьи крови лениво поползли по предплечьям, пропитывая грязную рубашку.
– Мои руки, – пролепетал Керосин. Скрюченные пальцы на здоровой руке едва шевельнулись, на гниющей они не двигались вовсе, закостенев навеки.
«Конечно… все связки и вены сгнили», – шепнул внутренний голос, и Керосину стало по-настоящему страшно.
– Я умираю? – жалобно прошептал он, продолжая держать перед лицом свои изуродованные руки.
«Пайк», – неожиданно прошелестело в мозгу, и наркоман вздрогнул, словно получив удар током.
Разумеется, Пайк.
Времени совсем не осталось.