Дважды два выстрела

Сама Аннетта всегда знала, что она — необыкновенная.

Держись прямо, напоминала бабушка, ты же не какая-нибудь дворничиха! Ты должна гордиться собой.

Аннетта и гордилась. И старалась, чтобы гордость была не выдуманной, а взаправдашней. Правда, училась она не блестяще. И не расстраивалась из-за того, что она не лучшая ученица. Не только не расстраивалась, а словно бы и внимания на это не обращала. Задумалась, лишь когда проходили «Войну и мир». Роман показался Аннетте нудным, но одна фраза — про Наташу — попала прямо в сердце: «Она не удостоивает быть умною». Нет-нет, сама Наташа Ростова была ужасна — дикая какая-то, как будто и не графиня вовсе, а побродяжка без роду и племени, Элиза Дуллиттл до встречи с профессором Хиггинсом. Но фраза была восхитительна: не удостоивает быть умною. Не удостоивает быть отличницей… мастером спорта… да хоть бы «Мисс Вселенная». Тем, кто «как все», им необходимы подобные побрякушки — чтоб хоть как-то отличаться от «всех». А ей — к чему? Отметки в аттестате — это всего лишь отметки в аттестате.

Точно так же ее никогда не прельщала судьба Грейс Келли или леди Ди. Подумаешь, честь какая — быть супругой наследника престола или даже монарха. Значить что-то не самой по себе, а благодаря статусу высокопоставленного супруга. То есть, как ни крути, а сиять отраженным светом.

То ли дело Грета Гарбо: на самом пике славы взяла и закрылась от всех. Надо быть действительно кем-то, чтобы не только не стыдиться, не стесняться того, что тебя раздражает человеческая масса — и это человек, чья профессия просто обязывает к полной зависимости от общественного мнения — напротив, демонстрировать свое ко всем презрение вольно и самоуверенно. И ведь проглотили! И обожать не перестали, даже наоборот. Потому что Гарбо вела себя так, как она себя вела, не ради того, чтобы создать впечатление — а просто потому что ей так хотелось.

Саму Аннетту толпа не раздражала. Ни в аэропорту, ни внутри потных, битком набитых автобусов. Толпа просто не имела к ней никакого отношения. Не из-за чего тут раздражаться или огорчаться. Точно так же ее никогда не огорчало отсутствие, к примеру, горячей воды — когда приходилось жить еще в «обычных» квартирах, где вечно происходили всякие «опрессовки сетей» или просто аварии. Было бы из-за чего расстраиваться — можно и нагреть, а то и холодной помыться, подумаешь. Ее не печалила нехватка черной икры или даже куска хлеба — бывало в студенческие времена и такое. Она жила в этой реальности — и мыла полы в длиннющем общежитском коридоре, мыла споро и чисто — но эта самая «реальность» словно не имела к ней никакого отношения.

Разумеется, ей никогда и в голову не приходило сказать мужу — или даже хотя бы подумать — что денег в семью хорошо бы побольше. Богатство и преуспеяние — это неплохо, конечно, но это тоже отраженный свет. Бриллиант же остается бриллиантом независимо от обрамления. И когда деньги и статус наконец появились, Аннетта приняла это с той же чуть снисходительной ко всему прочему уверенностью, какой должна светиться улыбка при безукоризненном реверансе. Бриллиант — все равно бриллиант, но теперь он получил достойную оправу.

Еще одну «бриллиантовую» грань должно было добавить материнство — все-таки в бездетности есть какая-то неполноценность, ущербность, не правда ли?

Родились близнецы — как еще одно свидетельство ее необыкновенности. Она, правда, не слишком ими занималась — она же не курица-несушка, для чего же существуют няньки и прочая обслуга? — но, так сказать, общее руководство осуществляла вдумчиво и последовательно. И с удовольствием. Очень приятно было прогуливаться (в сопровождении няньки, разумеется) с двумя прелестными крошками — одинаковые пальтишки из последней детской коллекции какого-нибудь трендового модельера, одинаковые кудряшки, схваченные одинаковыми изящными заколками, одинаковые ботиночки, свитерки, комбинезончики.

Но дальше, как это нынче модно говорить, что-то пошло не так.

Николь начала бунтовать, не достигнув еще и трех лет. Одинаковые одежки ее почему-то не устраивали. Пока Софи ангельски улыбалась, ожидая, пока нянька ее причешет и вообще прихорошит, Николь успевала содрать с себя платье и натянуть его задом наперед. Каждое утреннее одевание, каждые сборы на прогулку превращались в мучение. Ведь если близнецы одеты не одинаково — это как бы уже и не совсем близнецы? Аннетта Игоревна наняла еще одну няньку. Девочек стали одевать в разных комнатах. Увидев свою копию в уже, так сказать, «готовом» виде, Николь, правда, еще пыталась что-то изменить в своей одежде, но тут уж Аннетта Игоревна была непреклонна — и нянькам то же наказала — если «некоторые» капризничают и всех задерживают, им («некоторым») придется оставаться дома, а гулять идут только те, кто ведет себя достойно.

Николь пришлось смириться.

В общем, идеальных двойняшек не получилось. Девочки, похожие настолько, что даже родители и няньки их регулярно путали, вели себя совершенно, совершенно по-разному. Софи прекрасно вписывалась в запланированный идеальный образ: девочка-умница-красавица, мамина-папина радость и гордость. Но упрямица Николь вечно создавала проблемы.

Ей полагалось стать балериной — двух художниц на одну семью многовато, поэтессы нынче не слишком в фаворе, а уж писательниц и вовсе как собак нерезаных. Одну из лишних комнат второго этажа отделали под балетный класс — так же, как чуть раньше подготовили персональную студию для Софи — подобрали хорошую преподавательницу для персональных занятий, а что девочка не проявляет энтузиазма — подумаешь, пустяки какие! Привыкнет.

Не проявляет энтузиазма, как же! Когда ее приводили в балетный класс — сама она не шла ни в какую — ложилась на идеальный паркет и застывала в неподвижности. Попытки приохотить ее к занятиям в группе заканчивались так же.

Пришлось от балета отказаться. Как, впрочем, и от всех других вариантов. А в итоге — даже и от рисования, к которому поначалу капризная девчонка, казалось, проявляла интерес. Но сидеть над рисунком часами, как Софи, ее «копия» не желала. Едва в очередном эскизе что-то шло «не туда», скомканный лист летел в угол, а Николь хватала следующий.

Все-таки с ней было очень трудно.

Хотя Аннетта Игоревна никогда не жаловалась. Как можно?! Да и кому? Люди делятся на тех, кто способен понять, и всех остальных — не имеющих, разумеется, никакого значения. А если тех, кто «способен» вовсе нет? И какой смысл жаловаться? Вот то-то же.

Когда Никки пропала, Аннетта Игоревна едва не впала в панику. Впервые в жизни она не видела ясно — что делать. Как будто из-под ног выбили почву.

Девчонку привезли на милицейской — на милицейской! — машине. Грязную, ободранную, чуть не в лохмотьях, с колтунами в свалявшихся волосах. Аннетта Игоревна шагнула к ней: